Потрошители морей

Мы и радовались, но не долго. То ли в самом конце августа месяца, то ли в первой половине сентября накатил на нас шторм. Сначала туман саваном лёг, так что ни зги не видно, не только головного судна. Да что там, одно парное молоко вокруг разлилось русалкам на радость. А потом океан приступом на нас пошёл и трепал с таким рвением, ну, словно баба своё бельишко на Москва-реке. Не то что кормчие курс удержали, а никто и за временем не следил, как потом оказалось. Я, как не знакомый с морским делом, только и успел мешки из двух бычьих пузырей с письменным принадлежанием к себе на шею повесить, как-никак казённый припас, да в лавку по низу коча мёртвой хваткой вцепиться, так что и лопатой не отскребёшь. Вот с нею в обнимку всю бурю и пережил без памяти, пока лодку к земной тверди не прибило. Выпростался из тенет удачно, как из пращи и сколько летел не помню, но головой на какое-то время ослаб. И тут спасибо мешкам с бумагой, что под шею загодя привесил. Если б они вовремя под головушку не подсунулись, раскололась бы моя тыковка о тот самый камешек, на котором и очнулся я в конце своего кругосветного плаванья вокруг Чукотского Носа.

Поднялся бодро, хоть и пошатывало стоймя, но огляделся уже орлом. Кругом привычная картина для Севера, ни кола, ни двора, каменья да скалы, а у самой воды наш коч прилёг, разобранный, считай, до самого днища. Видать и его о берег хлёстко приложило, до самого основания первичной никчемности. А вокруг никого, одна мутная тоска. Побрёл я к нашему ковчегу, как колодник с пудовой гирей на ногах. Хорошего-то впереди мало, хоть сам кое-как живой. Хочешь, про себя радуйся, хочешь песню пой, что не с раком беседуешь. Я и начал было блажить как новорождённый. Только вдруг слышу за ближним валуном крик смертный от мёртвого ужаса. Я туда, а там по пояс в яме друг Олешка Голый. Орёт не своим голосом, крестится двуперстием, а из другой руки заступ не выпускает. И я от радости, что не один, ещё пуще разоряюсь:

— Лексей, друг! Не узнал или как? Дьяк Афоня к тебе пришёл, писарь! Чего ты без меня землянку рыть затеял? Сейчас помогу, — и чуть ли не в яму к нему оступаюсь.

— Чур меня, чур меня! — заголосил в ответ Голый и добавляет:- Изыди сатана, не вводи в грех! — и лопатой в меня нацеливает словно рогатиной в медведя.

Уж на что я крепкий, но прибил бы меня Олешка в тот миг по лютому страху, как таракана лаптем. А потому отбежал я подальше и уже из-за бугра повёл разговор с другом, словно с последним юродивым на паперти. Беседовали таким образом долго, пока не пришли в первобытное состояние. А когда опасность с двух сторон миновала, то и вовсе бок о бок сошлись. Тут-то и оказалось, что Олешка рыл ямку под мою могилку, так как я уже сутки неприбранным на берегу валялся и недвижимостью портил весь природный вид. К тому же завонять мог, прозевай друг с погребением. Я этот поступок не осудил, а одобрил как христианский знак милосердия. Вот тогда-то друг полностью и до слёз признал меня, но пожалел, что не закопал раньше, так как своим воскрешением я чуть было не лишил последнего разума своего собрата по мокрому морскому делу. Войдя в полную силу ума, Олешка Голый обстоятельно поведал мне, что весь экипаж нашего коча погиб при шторме. А кроме него спаслись ещё и сам Елисей Буза, и корабельный плотник Боженка Водянников, и стрелец Ивашка Зырян, а в придачу ещё и никчемный толмач, алеутский камчадал Нануй Умкан. А не видать их потому, что все они уже второй день в разные стороны в разведку ходят, но человечьего следа не встречают. Не то что от самоеда северного, но даже и от собачьей упряжки.

— Плохо дело, на самый необитаемый остров напоролись, — смекнул я.

— Да куда лучше! — живо отозвался Олешка. — Сидим как в чужой жопе, хотя про остров говорить рано. Боженка талдычет, что назад к Камчатке прибило, что вскорости местный житель на нас выйдет с Нануйкой поговорить. А не то и сам Дежнёв возвернётся в поисках отбившихся от каравана.

Его слова сразу утешили, как надежда на дальнейшую жизнь. Да к тому же оказалось, что хоть наш корабль и разбился, но в своём развороченном чреве кое-что сохранил для нашей пользы. То есть, сберёг, что хорошо лежало и было приторочено гужами к обшивке и пристройкам. Тут и провиант кой-какой в виде круп и сушёной рыбы, и кремневая пищаль с носимым бочонком пороха в придачу и даже плотницкий инструмент топорных дел мастера Водянникова. Это не считая моего припаса с бумажной рухлядью да ещё с пятёрку ненужных мореходу, как я и ранее справедливо считал, старых оленьих шкур. Поэтому выходило, что жить было можно почти припеваючи, если б знать, на сколь той жизни хватит. По подсчётам Олешки, то намного, если верить, что со дня на день до нас или соплеменники нашего алеута достигнут, или головной коч Семейки Дежнёва подгребёт на выручку своих товарищей. Об чём тут горевать при таком удачном раскладе?