Поцелуев мост

— Бедное дитё, — вздыхала тогда бабушка и, если успевала перехватить беглеца раньше дяди Толи, совала ему в руки увесистый бутерброд с домашней котлетой, паштетом или ещё чем-то, на мой тогдашний, да и сегодняшний взгляд, совершенно несъедобным.

— А почему, кстати, почти жена? — вдруг, помимо воли, спросила я. — Почему не женился?

Говорят, любопытство сгубило кошку, Варварин нос, а в тот момент могло погубить меня. Что я рассчитывала услышать в ответ? Естественно, нечто вроде: я ждал тебя всю жизнь, о, моя прекрасная Конфета! Или ещё что-нибудь не менее патетическое. А что могла услышать? Песнь о несчастной любви Федоса к рыжеволосой нимфе Нелли.

— Я и не собирался, — пожал плечами Федос, а потом снова почесал затылок. — Стричься пора, — раздражённо фыркнул он.

— В смысле «не собирался»? — опешила я.

Не то, чтобы я считала, что он, как честный человек, был обязан жениться на Нелли. Вообще-то, в глубине души я была уверена, что Федос никому, ничего не должен, если этот кто-то — его бывшая, конечно. Только я отлично помнила, каким влюблённым, почти парящим он выглядел в дни романа с Нелей, а ещё слова незабвенной Марго:

— Заметался пожар голубой, Позабылись родимые дали. В первый раз я запел про любовь, в первый раз отрекаюсь скандалить…

— Эти слова Сергей Есенин посвятил своей возлюбленной Августине Миклашевской, — обратилась она ко мне. — Он посвятил ей целый цикл стихов, называется «Любовь хулигана».

— Хватит дитю чепухой голову забивать, — перебила бабушка. — Есенин ваш баб менял, как перчатки, и плохо кончил. На Астории* даже доска памятная имеется, видела я. Вот узнает отец Августины этой новоявленной, вломят Фёдору по первое число — вся любовь и закончится!

Я же, имея хорошую память, моментально запомнила имя возлюбленной Есенина, и несколько дней читала стихи, где встречался и «глаз злато-карий омут», и волосы «цветом в осень», и «поступь нежная, лёгкий стан» — точь в точь, как у Нелли, чтоб ей провалиться!

— Так – не собирался, — легко ответил Федос и равнодушно пожал плечами. — Женятся, когда ребёнка хотят или двух, в общем, чтобы семья была. Настоящая. А мне ребёнка нельзя.

— Почему? — посмотрела я на Фёдора, между прочим, Анатольевича.

Почему, интересно, ему ребёнка нельзя? Почему мне не стоит даже думать в сторону материнства, я понимала: отсутствие работы, собственного жилья, финансовая задница и мутные перспективы на всю оставшуюся жизнь — точно не то, что нужно ребёнку. А если он умудрится уродиться в меня, а не в… Федоса, например — совсем караул!

Но Федос — совершенно другое дело! У него было всё, чего не было и не могло появиться у меня.

Он молчал и о чём-то сосредоточено думал, пока, наконец, не выдал то, от чего я буквально потеряла дар речи:

— Я тюрьме был.

— Что-о-о? — с трудом пискнула я, выдохнув воздух.

— В смысле – родился там. И жил. Примерно до года. Там, наверное, что-то типа дома малютки было или яслей, — он замолчал, посмотрел в лобовое стекло, на улице спешно двигалась толпа в сторону широкого пешеходного перехода, чтобы попасть к спуску к Неве и к Ростральным колоннам. — Они вместе что-то натворили, хотя бабушка всегда говорила, что отец пытался на себя её вину взять, вот и присел за компанию, точно я не знаю, не спрашивал, всё равно не ответят правду. Мать вышла, отвезла меня к родителям отца и свалила искать лучшей доли. Вышел отец, прописался к прабабке в Питере — у нас появилась комната, устроился на завод. В общем, жили… Только я такого для своих детей не хочу, и детей не хочу. Бросит их мамаша, что я буду делать? Как мой отец, лупить их, шмотки свои заставлять самому стирать, чтоб не повадно было, дерьмом кормить от которого вечно живот болит, на родительские собрания раз в год ходить, чтобы классную на хер послать, да бухать каждый выходной? Ребёнку мать нужна, чтобы заботилась, любила, баловала… вот как тебя.

— Меня? — мягко говоря, крайне удивилась я.

— Конечно! Только и слышно было от матери твоей: моя Илва то, моя Илва это, талантливая-приталантливая, учителя хвалят-не нахвалят, педагоги рукоплещут. Я про тёть Лену молчу, а как тебя кормили… эх, — вздохнул Федос, пока я моргала, пытаясь проглотить удивление на грани шока. — Нет, ты не подумай ничего такого, отлично, что у тебя такое классное детство было, и что мать тебя любила, бабка вокруг как наседка хлопотала, зато ты вон какая выросла!

— Какая? — моргнула я.

— Моей конфетой! — И меня тут же обхватили медвежьи объятия.

Я так и замерла истуканом, не в силах хотя бы как-то отреагировать на откровения Федоса. Моего Федоса! Чьё детство прошло на моих глазах, а я, выходит, ничего не знала о нём. Более того, я о себе ничего не знала! Оказывается, меня любили, мной гордились и мне рукоплескали… а я, где была в это время я? С ума сойти.