Поцелуй Арлекина

Еще с самой ранней юности он жил один: его родители погибли в катастрофе, а бабка, принявшая было на себя его опекунство, померла от гриппа чуть не у него же в руках. Больше родни не было, даже дальней, и он оказался предоставлен себе. Как раз тогда, рано узнав каверзы смерти, он выработал для себя «защиту» от нее: строгий регламент, состоявший из норм моральной и физической дисциплины, за которые он уже не выходил. Однако новый поворот событий заставил его отнестись еще более серьезно, если это возможно, к происходящему. Это были опять сны, но на сей раз иные. В них не являлась больше его прежняя любовь, а вместо нее была какая-то новая, иная маска и новые обстоятельства, о которых, однако, он рассказать не захотел, сказав лишь кратко, что сны эти были эротические. Он, впрочем, намекнул – или почти намекнул, а я смутно понял, – что основой этих новых его снов послужили давние и случайные впечатления его от маленьких девочек, игравших не то в его дворе, не то виденных им где-то. Я не доктор, но мне кажется, что душа – коль скоро смотреть на нее с точки зрения «медицинской», то есть лечебной, способна помимо воли больного – и даже особенно мимо его воли – порой создавать необходимые ему для исцеления обстоятельства, не важно уж, во сне ли, или наяву. Конечно, и они не являются панацеей, а, скорее, чем-то вроде намека, эмблемы или аллегории, из которых нужно еще суметь сделать нужный вывод, а потом дать делу ход, разом помочь всеми силами и направить дело всеми влияниями, наблюдая лишь, чтоб не случилось как-нибудь вредного или неестественного уклонения. Как бы то ни было, в этих снах моего знакомца две маленьких девочки были вдруг обращены чарой сна в молоденьких барышень, и первая, самая ранняя их невинность как-то особенно остро контрастировала с прежней его любовью, ставя ее под вопрос. Было какое-то кафе под вечерним небом с тюльпанами искусственных куполов, под которыми эти создания улыбались и говорили что-то такое ему, от чего он забывал и себя, и свое горе, потом одна из них исчезала, другая осталась, и вот – он вдруг обнаружил, что опять влюблен, но влюблен именно во сне, в эту новую фигуру, ему незнакомую, тогда как явь продолжала все-таки терзать его старой любовью. Ему уже не в шутку казалось, что он сходит с ума. Ему теперь хотелось спать, но не так, как этого хочется уставшему и нуждающемуся в отдыхе человеку, а как наркоману, охотнику до грез. Это было тяжело. Но по крайней мере теперь он видел ясно, особенно сверяя дату первого сна с последним, что история затянулась и что ему пора на что-то решиться. Он решился.

Как я говорил, город был ему отлично знаком. Наведя кой-где нужные справки, глухим вечером он отправился в район Садового кольца, в один из бульваров, название которого он сказал, да я, город вовсе не зная, не вспомнил. Ему стоило труда не соскальзывать по пути в привычный ледяной мир, но он твердо решил на сей раз держать себя в руках и следить за собой. Ему был нужен кружок неких спиритов, в те времена запретных, а потому таившихся. Как он объяснил мне, его беда представлялась тогда ему следующим образом. Что-то скрытое, но, возможно, главное было задето в нем его несчастной любовью, что-то из тех уз, что плетут, может быть, гены, а может быть, и судьба, и это полонило его. Когда же внешнего оказалось мало, родился внутренний мираж, фата-моргана, еще цепче и безнадежней связавший его. И теперь он хотел найти избавление хотя бы с помощью магии, тем более он понимал сам, ничто другое не в силах было излечить его. В психиатрию, при таком стечении бед, он не верил и боялся ее больше, чем самой магии. Спириты же, к которым он шел, практиковали не то месмеризм, не то народное волхвование, но даже, по слухам, показывали Египетскую тьму. Он полагал, что они могут ему помочь: по его словам, он хотел с их помощью увидеть въяве ту, что являлась ему только во сне, и как-то решить любовь с нею. При всей фантастичности этот план казался ему самым здравым.

Найдя вскоре дом и подъезд, он поднялся по старой лестнице с ветхими перилами чуть ли не под самый чердак, обнаружил вместо кнопки звонка жестяной колокольчик и долго вертел тоже жестяной ключ, вынуждавший этот колокольчик еле слышно звенеть. Потом за дверью раздались шаги, визитера впустили едва не с паролем, и он очутился в совсем тесной и тоже ветхой, с клоками обоев по стенам, прихожей, где оставил шляпу и плащ. Роль вешалки тут исполнял комод, занимавший почти все место.