Поцелуй богов

Плечи Ли развернулись, она отодвинулась в самый дальний угол сиденья и вращала грудью, словно крейсер башенными орудиями.

— А мне, черт побери, по-твоему, сколько лет? И каких древних старух положено играть? Мне, слава Богу, всего тридцать четыре. — Это было почти истиной. С десятипроцентной погрешностью, что являлось вполне допустимой ошибкой, судя по большинству популярных киношных статей. — Надеюсь, я еще не выгляжу так, чтобы рекламировать жилплощадь в Аризоне.

В мареве проносящихся фонарей Джон заметил, как окаменело ее лицо. И почувствовал, что ему отказано в теплоте доброжелательности — почти услышал, как захлопнулись металлические ставни. И все-таки Ли казалась по-прежнему красивой, и Джон понял, что готов сказать все, что угодно, лишь бы вернуть теплоту, — пожертвовать критикой и откровенностью, если такова плата за улыбку.

Он бурно пошел на попятную:

— Я давно ее не перечитывал, а ты можешь сыграть кого угодно. Потому что ты великая актриса. Не могу сказать, что много знаю о театре. Но «Антигона» — грандиозная пьеса, а ты чрезвычайно популярна. Когда ты пела, все были просто зачарованы. А ведь герой этой песни — мальчик. Ты можешь декламировать телефонную книгу, как Ширли Темпл[21], а люди все равно будут выстраиваться в очередь, чтобы тебя послушать.

— Хорошо. — Крупный калибр отвернул в сторону. — Хорошо, Джон, но тебе следует меня поддерживать, если мы собираемся оставаться друзьями. — Ли сплела пальцы с его пальцами. — А если хотим оставаться больше чем друзьями, ты должен быть на сто процентов на моей стороне. Мой бизнес очень ненадежный. Слишком уж много кретинов. — Она произнесла это слово так, будто все они проживали на Крите. — Только и ждут, чтобы я провалилась. Мне требуется много положительных эмоций. Допустим, ты написал плохое стихотворение — кто об этом узнает? Кому какое дело? Но если я позабуду строку, об этом раскричатся газеты по всему миру. Понимаешь?

Джон понимал. Ему предъявляли на прочтение договор — условия найма. Он наклонился и поцеловал ее в шею. Поцелуем, который выражал приниженность, обожание — апостольским поцелуем. Он поцеловал урну для голосования, помеченную словом «да». Шея пахла янтарем, мимозой и ладаном.

— Да, — прошептал он.

— Хорошо.

Отель был не столько удален, сколько заглублен в небольшой долине за холмом в конце березовой аллеи. Он был построен газетчиком эпохи Эдуарда, который хотел, чтобы его принимали за средневекового разбойника. Здание украшали бойницы и множество лепнины. Фары высвечивали надписи на табличках: «Доставка писем», «Автостоянка для гостей», «Теннисный корт», «Движение против часовой стрелки», «Длинная прогулка», «Короткая прогулка», «Кухня», «Конюшни», «Приемная». Их встретили мужчина в официальном пиджаке и клетчатых брюках, девица в платье от Армани и еще один мужчина в твиде. Они выглядели экспонатами сельской гостеприимности. А твидовый приветствовал Ли с таким коленопреклоненным порывом, который показался бы странным везде, но только не в маленькой сельской английской гостинице:

— Пожалуйста, ну пожалуйста, будьте совсем как у себя дома!

Это была явно заповедь, заклинание, мантра, отпечатавшаяся в сердце всех работников гостиницы — от младшего повара до него самого, такого важного: гости должны делать определенно и в полной мере все, что хотели. Сказано — сделано, и если кто-нибудь чувствовал себя не столь раскрепощенным, как лишенный шнурков диаболо, гостиничные люди желали знать почему. Гости могли вытворять все, что угодно в любой из уютных-преуютных, удобных-преудобных комнаток, где любой служащий — от простого чистильщика ботинок до его твидового сиятельства — посчитал бы непростительным, даже самоубийственным, если бы не реализовал идущего из самого естества своего искреннего желания, кое заключалось (твидовый не боялся назойливого повтора) в том, чтобы гости чувствовали себя сверхъестественно, наркотически раскрепощенными и космически обихоженными, притом с минимально возможным числом застегнутых бархатных пуговок.

— Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста!