Поцелуй осени

Она споткнулась о что-то темное, не удержавшись на ногах, рухнула на колени и тут только поняла, что преградившая ей дорогу черная груда была местной женщиной, убитой случайной пулей. Наклонившись, Лика смогла рассмотреть точеные черты совсем еще молодого лица, прилипшую к щеке темную прядь волос, выбившуюся из-под платка, приоткрытые губы. Рядом валялась слетевшая с ноги убитой туфля без задника.

На секунду Лике показалось, что женщина еще жива. Сбоку, там, где темное платье сбилось в пыльный, пропитанный кровью ком, что-то шевелилось. Лика откинула в сторону тряпье и вскрикнула — рядом с женщиной копошился ребенок, маленький, меньше года от роду. Наверное, услышав пальбу, мать обезумела от ужаса и кинулась прочь из дому с мальчиком на руках.

— Маленький, — как можно спокойнее, ласковее произнесла Лика. — Иди сюда, не бойся.

Она протянула руки к мальчику, и тот доверчиво ухватился за ее палец. Лика приподняла его на руки, прижала к себе. Ребенок не плакал, лишь моргал черными, как маслины, глазами. Бедный малыш, он, должно быть, даже не понял, что случилось, куда девалось то теплое, доброе, мягкое, что звалось мамой, пело песни, качало на руках, целовало в пухлые щеки. Что же делать теперь? Куда с ним бежать? Ведь нельзя же оставить его одного здесь, на пыльной дороге. Может, забрать с собой в Кабул?

Лика осторожно покачала мальчика, растерянно оглядываясь по сторонам.

— Положи ребенка, — вдруг раздался над ухом сухой властный голос.

Лика обернулась и увидела Владимира.

— Слава богу, ты здесь! Видишь, его мать застрелили. Я не знаю, что с ним делать.

— Оставь его тут и беги к машине. Мы сейчас отходим. — Володя даже не взглянул на ребенка, махнул рукой куда-то в сторону, обозначая, где ждет их джип.

— Володя, ты не понял, — не отставала Лика. — Этот мальчик один остался. Как же я его брошу, он же погибнет…

— А что ты собираешься с ним делать? Усыновить, увезти в Москву? Он из этой деревни, его подберут.

— А если не подберут? — запальчиво возразила она.

— Лика, идет война! Ты думаешь, это первый ребенок, который здесь погибнет? Некогда разговаривать. Пошли!

Он быстро пошел вперед, давая ей понять, что разговор окончен. Лика не двинулась с места, отчаянно прижимая мальчика к себе. Неожиданно вспомнилось почему-то детство, как вот так же хваталась она, вцепляясь изо всех сил в вечно спешащую, убегающую по своим делам мать. Как отдирали ее от матери, разжимали судорожно сжатые руки. Господи, да зачем все это? Зачем вся эта нелепая, страшная жизнь? Кому нужна проклятая ревущая мясорубка, перемалывающая тысячи и тысячи людей, если в результате ломается самое важное в жизни, и ребенок, беспомощный маленький человечек, остается один, без мамы? Ведь человек создан был для того, чтобы продолжать свой род, продолжать жизнь на земле, он же только и делает, что уничтожает ее с каким-то остервенением. И кому, как не ей, женщине, которой дарить жизнь не дано природой, так остро понимать нелепость всего происходящего.

Из-за стены донесся какой-то шорох, приглушенный шепот, и Лика увидела делавшую ей знаки местную старуху. Она что-то лопотала на непонятном Лике наречии и указывала на ребенка. Лика перегнулась к ней и передала мальчика на руки престарелой афганке. Та стрельнула на нее черными горящими глазами из-под надвинутого на лоб платка и жестко каркнула что-то. Лика не поняла, поблагодарила она ее или обругала. Мальчик обхватил женщину ручонками за шею, и Лика, взглянув на него в последний раз, побежала к машине.

Опубликовать зарисовку о копошащемся у груди застреленной женщины ребенке ей, конечно, не разрешили. Писать следовало лишь о благах, которые несли доблестные советские воины угнетенному афганскому народу. Издержки военного положения не должны были беспокоить рядового советского читателя. Кажется, после того случая Лика впервые задумалась о моральной стороне выбранной ею профессии. Конечно, нести людям правду о войне, рассказывать о том, чего никто из мирных жителей не видит, — это нужное и благородное дело. Но зачем же, пользуясь человеческими страданиями, множить ложь, описывать войну не как грязь и боль, а как череду безболезненных победоносных операций?

И хищный азарт, охватывавший Владимира под глухой рокот разрывов, и темный огонь, разгоравшийся в его глазах, теперь скорее пугали ее. И непонятным было, человек ли он, этот бесстрашный, стремительный, опьяненный запахом крови дикарь, или жестокий зверь, не знающий пощады.