– Живут ещё мекхо, это они воруют у рыбаков улов из лодки, гнусавые духи, они говорят в нос «мекх ди джа» – «дай мне рыбки». Жди беды, если не поделился с духом – утонешь, и твоя лодка вернётся пустой. Есть ещё бегхо – это те, кого съели тигры в Сундарбане, они умеют рычать и заманивают людей в пасти. По миру летает сова Панджапеши, – задумчиво перечисляла бабушка тёмный пантеон, – она наносит удар клювом и склёвывает душу.
Бабуля медленно припивала свой вечерний чай, разбавленный молоком, и продолжала:
– А здесь, в городах, скитаются конджоката – безголовые призраки тех, кто погиб под бешеными поездами. Ах, как же они ищут свои пропавшие головы, как ищут, да нигде не могут найти. Головы-то давно укатились! Вот ты, – она тыкала пальцем в Амира, – шатаешься до поздней ночи по Бомбею, а ведь они могут превратить тебя в своего раба и заставить искать голову по всем станциям.
Наступало время спать, Мария и Амир помогали Нарин улечься, а сами взбирались на верхние доски. Мария тряслась будто от холода и прижималась к Амиру, он тихонечко стучал ей по плечу, чтоб успокоить.
– Знаешь, она рассказывает о наших бенгальских духах, – шептал он, рассматривая дыры в крыше.
– Вот видишь, это наша бабуля, – шептала в ответ Мария. – Наконец-то ты обрёл свою любимую даади.
Паола
Мария с самого начала хотела найти работу. Худо-бедно она научилась говорить на смеси языков, складывая неправильные цепочки слов, но не умела писать. Даже не могла прочесть, куда идёт автобус. Виза и паспорт были просрочены, на улицах Мария избегала полицейских. Она собиралась наняться горничной в любой дом, но останавливалась в первом же проулке, не понимая, с чего начинать.
– Горничные-далиты убирают с утра до ночи сразу во многих домах за жалкие гроши. Если работать в одном особняке, в семье побогаче, нужны документы, рекомендации. Устроиться можно через агентство. Ты иностранка. С горничными спят хозяева. Хозяин, конечно, захочет спать с тобой, – грустно объяснял Амир. – Кто-то должен смотреть за даади. Нет-нет, всё это невозможно. Подожди, подожди немного. Высокие деревья рубят маленькими топорами, будем терпеливыми.
Амир, к её и своему изумлению, проходил дальше и дальше через решето проб. Вместе с ним, к ещё большему удивлению всех вокруг, шёл Гоувинд. Они учили одинаковые реплики, часами ожидали прослушивания. Сердца их работали яростно, как металлургический завод в Асансоле.
В те дни Амира приметила Паола, приезжая мулатка, по чьим венам неслась страстная африканская кровь. Она была помощницей одного парня из иностранцев, который придумывал для кино чехарду спецэффектов. Паола ничего не решала, вертелась на «Кастико», подавала кофе, заказывала обеды и выполняла поручения.
Амир, сторонившийся женщин в другие времена, теперь был напитан уверенностью. Преданность Марии вскормила в нём храбреца. В нём вспыхнул кураж, он поехал с Паолой на такси в её гостиницу.
Он не ослеп и не опьянел. Паола не так уж ему и нравилась – та же рыбачка коли, только гладкая, чистая, с блестящими длинными бёдрами под пышным и очень коротким платьем. Он устал от вины за разрушенную жизнь Марии, тревоги за одинокий шанс выбраться из бедности. Его истачивал страх не получить роль – мечту мальчика, что раскачивал телевизионную антенну под бенгальским небом. Паола стала чем-то вроде алкоголя, который дарит недолгое забытьё. Пить по-настоящему Амир не хотел, боялся потерять ясность, забыть важное о пешве, испортить лицо, без того измождённое трущобой.
Вечером, когда он вернулся, Мария мгновенно почувствовала, как лачугу наполнил тонкий аромат другой женщины. Аромат гибкой, сильной красоты неутомимого тела. Молекулы влаги блестели на его коже, невидимые частички пудры, которой Паола осветляла тёмное лицо. Мария не сказала ни слова: всё на земле, каждый атом в мире обязан был работать на Амира, на его успех.
Он встречался с Паолой ещё дважды, сам толком не зная, зачем продолжает это. Мария вдыхала её жасминовый запах, особенно чувствуя частицы дорогой пудры, осыпавшейся на его одежду, пока Паола сдирала её зубами. Мария чувствовала благоухание благополучия, ухоженности, запах красивой кафельной ванны, человеческой чистоты. Она терпела боль. Когда становилось непереносимо, уходила на пляж. Там, между облупленных лодок и сетей, беззвучно плакала, кусая руки.