Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

L’heure est bréue[385], молодости почти что не осталось, довольно будет тишины и резиньяции в сумерках старости. Вот ты обо мне спрашиваешь, что меня волнует и занимает. Кажется, уже настала моя старость, потому что со всей искренностью на этот вопрос я могу ответить только одно – НИЧЕГО. Конечно, меня заставляют каждый день испытывать маленькую сумму приятных и довольно крупную сумму неприятных ощущений: письма, Николай, запутанность некоторых отношений, упреки совести, театр, неудачи и удачи в вопросах заработка. Но нет во всем этом общей идеи, Духа Божия, огня молодости, вопля душевного. Это чуть слышный звон струн на границе полного безмолвия. Такую жизнь я – да услышит меня Бог, – сейчас же с радостью променяла бы на абсолютный покой, в котором хоть есть величие вечности. А может быть, это результат скверных нервов, Нилочек? С головой моей же сравнительно неладно – чувство страшного давления, а по временам боль ожога. Не психиатр ли ваш Лазур<ский>? Здесь ни одного знакомого доктора (ради Бога, забудьте только вашего неприличного Эммануила). А у незнакомых нет денег лечиться. Вчера, (или третьего дня – не помню) после суток бреда и бессонницы, я написала письмо к известной Волковой (председателю общества охранения женского здоровья) и предложила ей полечить меня в кредит. Думаю, что она будет так благоразумна, что не откажет. В самом деле, для меня сейчас все мои будущие заработки сводятся к здоровью – если бы я была здорова, я к весне выбилась бы из нужды. Кто сказал, Нилок, что рассказы не будут издаваться. Напротив, я денно и нощно умоляю Макса, чтобы он поторопился с ними к Рождеству. А если не хочет сам издавать, я прошу передать Эвенсонам. Не поговорить ли тебе об этом с Максом по телефону. А, впрочем, как хочешь.

Крепко целую тебя, Костю, все ваше воинство. Лечись, дружочек, береги здоровье.

Может быть ваш Лазур посоветовал бы мне какого-нибудь ужасно недорогого доктора.

Вава

Приписки на полях:

Стихов нет. Если когда-нибудь, что-нибудь родится из литературных туманов моей головы – пришлю. Пиши. Скажи, что с Талей? От нее ни слова.

18. 23 ноября 1898

Петербург – Киев

Дорогая Нилочка!

Мне все нездоровится – сильно. В голове этот мучительный ожог и паук, что появлялись в мае. И что самое тягостное – бессонницы. Твое письмо такое расстроенное. Я отложила его с каким-то унизительным чувством бессилия. Отвечу тебе – да – иногда я хотела бы не то, что быть богатой, а перестать биться и перебиваться и иметь возможность помочь тем, на чью нужду тяжело смотреть. Теперь, если бы здоровая голова, я могла бы зарабатывать много, рублей 20 – меня всюду принимают. Но это заколдованный круг: нельзя работать с больной головой, надо лечиться, лечиться нельзя без денег, а денег нельзя добыть без работы, а работать нельзя с больной головой. Странно, что после моего апельсинного письма ни слова не говоришь о Лазуре. Я серьезно рассчитывала, что он как-нибудь пристроит меня к какой бы то ни было гидротерапии или к электричеству в кредит. За деньги это немыслимо, т. к. я живу от рубля до рубля полтинниками в кредит. Но стоит мне написать рассказ в “Неделю” и еще другой в “Вестник Европы” и вот я богата. Как быть – я не знаю. Николя стоит с учителем больше 40 руб. учителя поэтому отпустили – но это трагически, потому что ему необходимо по языкам мчаться в карьер.

Приписки на полях:

Костю жалко до невозможности – хочется плакать над участью этого человека, такого умного, такого чистого, такого от всего особенного и так грубо теснимого жизнью.

Ну, пиши мне, до свидания, родной – жаль, что не будете в Петербурге.

Вава

19. 11 декабря 1898

Петербург – Киев

Дорогой Нилок!

Напиши, что слышно о П.[386] меня мучит какое-то темное предчувствие. Вероятнее всего, что он сыт и благополучен – но мне все кажется в последнее время, что судьба подстерегает его каким-то огромным горем. Истинно сентиментальная прихоть истеричной старой девы. Чувствую себя после полосы некоторого просветления опять темно. Опять бессонницы. Что-то давит сердце и жжет голову. Водолечение еще не начинала, благодаря тому, что “Киевское Слово” на все просьбы выслать гонорар отвечает одним молчанием! Непременно надо узнать, напечатали ли они 5 фельетонов:

1. Манеж.

2. То, о чем говор.

3. Силуэты петербургской жизни.

4. Театры, новые пьесы.

5. и еще Силуэты петербургской жизни

Если они позволили себе такую крайнюю неделикатность (чтобы не сказать более), как молчаливое откладывание этих фельетонов вплоть до полного их устранения, когда Игнат<ович> перекосит физиономию и скажет: Не мой! – я выхожу из Киевского Слова немедленно. Был у меня Лазур. О нем у меня два мнения: одно для Акопенко[387], которого он, вероятно, будет спрашивать о том, какое впечатление произвел на меня. Это мнение не полное и поверхностное, недосказанное из нежелания обидеть доброго человека. Вот оно: человек добрый, открытый, простой. Другое мнение для вас с Костей.