Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

“Гусеница обращается в куколку и долгое время живет в теплом и покойном мирке. Если бы она обладала человеческим сознанием, может быть, она сказала бы, что ее мир есть лучший из миров, даже единственно возможный. Но приходит время, и какая-то неведомая сила заставляет ее начать работу разрушения. Если бы другие гусеницы могли видеть, каким ужасным делом она занимается, они, наверное, возмутились бы до глубины души, назвали бы ее безнравственной, безбожной, заговорили бы о пессимизме, скептицизме и т. п. вещах. Уничтожать то, созидание чего стоило таких трудов! И затем, чем плох этот теплый, уютный, законченный мир! Чтобы отстоять его, необходимо выдумать священную мораль и идеалистическую теорию познания! А до того, что у гусеницы выросли крылья и что она, прогрызши свое старое гнездо, вылетит в вольный мир нарядной и легкой бабочкой – нет никому дела.

Крылья – это мистицизм, самоугрызение же – действительность. Те, которые создают ее, достойны пытки и казни. И на белом свете достаточно тюрем и добровольных палачей: большинство книг тоже тюрьмы, и великие писатели нередко были палачами”.Это был протест против пронизавшего весь мир позитивизма. И через несколько абзацев снова раздражающие публику суждения Льва Шестова.

“Безнадежность – торжественнейший и величайший момент в нашей жизни. До сих пор нам помогали – теперь мы предоставлены только себе. До сих пор мы имели дело с людьми и человеческими законами – теперь с вечностью и отсутствием всяких законов. Как можно не знать этого!”

Мир, в котором нет надежды, где человек оставлен один на один с Богом, о чем говорит и Лев Толстой в своей “Исповеди”, абсолютно неприемлем для обывателя. Без сладких снов и сказок он не может существовать.

“Человек трагически одинок”, – говорит Шестов. Ему не спрятаться ни за общепринятую мораль, ни за позитивистские представления о причинности. Но чтобы думать и говорить об этом – нельзя бояться. Он заканчивает свою работу словами, написанными в Альпах для путешествующих по тропинкам над пропастями. “Для тех, кто не боится головокружения”. Это определение восходит к цитате из Фридриха Ницше, который тоже часто совершал горные прогулки. “Мужество побеждает даже головокружение на краю пропасти; а где же человек не стоял бы на краю пропасти! Разве смотреть в себя самого – не значить смотреть в пропасть? Мужество – лучшее смертоносное оружие: мужество убивает даже сострадание”[137].

Тот самый Шестов, которого близкий друг обвинял в инфантилизме, трусости, который пережил приступы болезни, ощущение тупика и одиночества, – больше не боялся головокружения.

Лев Исаакович выбрал свой путь. И сумел увлечь других.

Реакция на “Апофеоз” была предсказуемой. Книгу не приняли. Но в то же время возмутитель спокойствия стал заметен всей интеллектуальной России. От него уже было невозможно отвернуться.

“Рецензией «Русских Ведомостей» я не огорчился, – писал он зятю Ловцкому. – Я знал, что книга будет недружелюбно принята, и теперь, когда мои предвидения оправдались, только сообщил тебе об этом. Между прочим, «Апофеоз беспочвенности» не имел успеха даже у тех, которые справедливо относились к моим предыдущим работам, никто из моих знакомых, которым я разослал книгу, не ответили мне ни словом. Но стороной я узнал, что все недовольны: и Левин[138], и Лурье, например. Даже Бердяев, как ты увидишь или уже увидела из его статьи в «Вопросах Жизни» [март 1905 года], недоволен. Правда, он мне признался, что прочел книгу наскоро, так как она ему была некстати: у него уже сложилась в голове статья по прежним моим работам, а «Ап. б.» немного расстраивал готовый план. Но все же впечатление было не в мою пользу. Володя сказал мне, что ты тоже «не понимаешь». Так вот тебе совет: прочти статью о Чехове[139] – в ней связнее и проще передано содержание «Ап. б.». Правда, связность и упрощение обрезывает материал, но зато дает некоторую нить. Мне кажется, что после статьи о Чехове «Ап. бесп.» будет понятнее”[140].

Наталья Баранова-Шестова пишет в его биографии: “Возмущению не было конца в московском обществе после выступления Шестова… – на каком-то вечере в Литературно-Художественном Кружке, когда он прочел свои парадоксальные афоризмы из «Апофеоза беспочвенности»… Бунт Шестова против разума и морали был непонятен и неприятен для его поколения, до такой степени оно было «в плену у научности»”. “Шестов ближе нам, людям призывного возраста Первой мировой войны. У нас в гимназии был кружок, где был настоящий культ этого писателя”[141], – вспоминал один из его молодых поклонников.

Единственный, кто с восторгом воспринял эту работу и шестовский взгляд на мир, был начинающий писатель Алексей Ремизов. Он-то и стал ближайшим другом философа до конца его дней. Через Ремизова Шестов продолжал устраивать статьи Варвары в журналы. Из письма Шестова Ремизову в конце сентября 1905 года: