Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

— Советико очень карашо: эмансипация, либерта. Братстко. Да?

— Ну.

20

Лицо ее, несмотря на усталость, теплеет, по тропке она подбегает к Ивану и обеими руками берет его за руку выше локтя. Он, сторожко оглянувшись, придерживает шаг.

— Это очень, очень карашо. Джулия очень уважаль Русланд. Русланд нон фашизм. Нон гестапо. Очень карашо. Иван счастлив твой Русланд. Скажи, Иван, как до война жиль. Какой твой дэрэвня? Слюшай, тэбе синьорина, дэвушка, любиль? — вдруг спрашивает она и испытующе заглядывает ему в глаза.

— Какая там девушка! Не до девушек было.

— Почему так?

— Так?

— Плёхо жиль? Почему?

— Так всякое бывало, — уклоняется он от ответа на этот вопрос.

— Ой, неправда говориль, — лукаво скосив на него глаза, говорит она. — Любиль много синьорино. Я знай.

— Куда там!

— Какой твой провинция? Какой место ты жиль? Москва? Киев?

— Беларусь.

— Беларусь? Это провинция такой?

— Республика.

— Република? Это карашо. Италия монархия. Монтэ — горы ест твой република?

— Нет. У нас больше леса. Пущи. Реки и озера, — отдаваясь воспоминаниям, охотно говорит он. — Моя деревня Терешки как раз возле двух озер стоит. Когда в тихий вечер взглянешь — не шелохнется. Словно зеркало. И лес висит вниз вершинами.

Ну просто нарисованный. Только рыба плещется. Щуки — во! Что эти горы!

Солнце опять скрывается за серым туманом облака, на гладкий косогор с протоптанной наискось тропинкой надвигается стремительная тень, дымчатые влажные клочья быстро несутся поперек склона.

Ощутив грусть воспоминаний, Иван омрачается лицом. Джулия медленно высвобождает его руку, удерживая шершавые пальцы.

— Иван, твой мама карашо?

— Мама? Хорошая.

— А ла падрэ? Отэц?

Его лицо подергивается печалью.

— Не помню.

— Почему? — удивляется она и приостанавливается. Их руки вытягиваются.

— Умер отец. Я еще малый был.

— Морто? Умиор? Почему умиор?

— Так. Жизнь сломала.

Она деликатно высвобождает пальцы, заходит сбоку, ожидая ответа. Но он не говорит больше ничего, уйдя в себя.

— Иван, обида да?

— Какая обида?..

— Ты надо счастливо, Иван! — не дождавшись его ответа, говорит она. — Твой болшой фатэрлянд побеждай Гитлера война. Это болшой счастье. Си Иван?

— Да. Конечно, — соглашается Иван. — Это конечно!

21

Вечереет. Быстро темнеют горы внизу, исчезает серебристый блеск дальнего хребта. На фоне слегка просветленного неба чернеет гигантская вершина с меньшею рядом. В седловину между ними ведет тропинка. Там перевал.

Путники очень устали. Джулия, приотстав, едва плетется по склону. Холод все усиливается. Буйствует ветер.

— Иван! — говорит она, делая ударение на «и». — Иван! Иван оборачивается и поджидает, пока она не нагонит его.

Ноги его окоченели, все тело содрогается от холода.

Подходит Джулия.

— Иван! Очен очено уставаль… Он переступает с ноги на ногу.

— Давай как-нибудь. Видишь, хмурится.

Из-за двух вершин, переваливаясь, оседает на склоны густая туча. Небо гасит свой блеск, исчезает единственная крошечная звездочка над хребтом, все вокруг — скалы, косогоры, ущелья и долины заволакивает сумеречная мешанина облаков.

— Почему нон переваль? Где ест переваль?

— Скоро будет. Скоро, — обнадеживает Иван, сам не зная, как еще долго добираться до седловины.

Они снова идут, но уже очень медленно. На крутых местах он оборачивается, подает ей руку и втаскивает наверх.

Дует сильный ветер, крутит, рвет из всех направлений.

22

Вовсе темнеет. Громады скал сливаются в непроглядную массу, небо черной беспросветностью смыкается с горами.

Иван теряет тропинку. Поняв это, пробует нащупать ее ногами, потом ощупывает камни руками. Потом, подождав Джулию, бросает ей: «Постой тут», а сам отходит в сторону и ищет среди скал. Джулия покорно и молча опускается на камни.

Он долго ходит так, но тропинки нет. В воздухе вокруг замечает какое-то мелькание, вытягивает руку и понимает — это пошел снег. Снег быстро обсыпает камни, и Иван замечает под ним беловатую кривизну тропки.

— Эй, Джулия! — негромко окликает он девушку. Но она молчит. Тогда он, выждав с минуту, недовольно возвращается назад и застает ее беспомощно сжавшейся на холодном камне.

— Джулия!

Она не отзывается, и в Иване появляется недоброе предчувствие.

— Ты что?

— Баста, Иван! — тихо говорит она, не поднимая головы, мелко дрожа всем телом.

Он полминуты молчит. Потом отчужденно:

— Как это баста? А ну вставай.

— Нон вставай.

— Ты что, шутишь?

Она молчит.

— А ну поднимайся! Скоро перевал.

Она молчит.

— Ну ты слышишь?

— Финита! Нон Джулия марш! Нон!

— Понимаешь, нельзя тут оставаться. Закоченеем к утру. Видишь, снег, — мягче говорит он.

Однако его слова уже никак не воздействуют на девушку. Иван, поняв это, умолкает. Потом, подумав, вытаскивает изза пазухи помятую краюшку хлеба и, отвернувшись от ветра, бережно отламывает от нее кусочек.

— На вот хлеба. Съешь.

Вдруг оживившись, девушка вскидывает голову.

— Хляб?

Она быстро съедает кусочек мякиша и просит:

— Еще хляб?

— Нет. Больше не дам. На перевале.

Она сразу съеживается и замыкается в себя.

— Нон перевал.

— Какой черт нон? — вдруг кричит Иван. — А ну вставай! Ты что надумала? Замерзнуть? Или в лагерь вернуться?

— Нон лягер!