Повелитель

Тем вечером Лялин и Надя бродили по переулкам Арбата. Они пили вино прямо из бутылки, сидя на лавочке в одном из двориков, и их окружала темнота, наполненная светом, и рядом шуршали невидимые листья.

– Я хочу, чтобы этот день не заканчивался, – тихо сказала Надя, – давай останемся здесь навсегда?

Они пододвинулась к нему еще ближе.

– Давай. А утром пойдем в загс.

– Ну при чем здесь загс! Ты опять начинаешь?

– Только не монастырь! – замахал руками Лялин. – Никуда, никуда не пойдем! Останемся здесь.

Надя вздохнула и повернулась к нему.

– Это так странно, – немного помолчав, сказала она.

– Что?

– У меня внутри как будто магнит, который тянет меня к тебе. Так пчела просыпается и летит опылять цветок, не спрашивая, зачем, почему, может быть, стоит остаться дома – просто летит. Вот и я просыпаюсь и сразу чувствую эту тягу.

– А знаешь, я недавно видел фильм про шмелей. Где-то в горах есть особый вид с самым длинным хоботком. И там же растет особенный вид цветов – с длинным бутоном, и добраться до пыльцы может только этот один-единственный шмелиный вид. Они эволюционировали вместе – цветок отращивал чашечку, а шмель – хоботок. И теперь они – идеальная счастливая пара. И если исчезнет один вид – второй обречен.

– Думаешь – это счастье?

– Думаю, да.

Надя положила голову ему на плечо. Фонарь освещал участок серой плитки возле скамейки, дальше, за пределами света начиналась травяная темнота. Их окружала тишина, словно они сидели не в нескольких метрах от многолюдного Арбата, а где-нибудь в лесу, где нет никого, кроме них. Только тихое небо, пролетая, нежно светило на них звездным мерцающим светом.

58. Дворик Литинститута

Когда Надя видела в большом зеркале отражение их, лежащих рядом, она жалела, что не может запомнить в точности каждую деталь. Сплетенные руки и ноги напоминали невиданный цветок с невиданными лепестками. Наде хотелось, чтобы это время тянулось бесконечно, а дни, ночи, встречи, прогулки не заканчивались. Никто и никогда не ходил так по Москве, перешагивая с одной улицу на другую, заглядывая во дворы и переулки, взмывая над городом и опускаясь где-нибудь на бульваре. Мимо плыли особняки, церкви, монастыри, колокольный звон окружал и летел вместе с ними над городом, и вот Москва – на ладони, и вокруг лето и солнце, и Надя поднимает телефон, чтобы сфотографировать профиль Лялина, освещенный так, что его волосы и борода кажутся золотыми. И она опять вспоминает, как впервые дотронулась до его волос, и они были точно такими, как сейчас. Надя смотрела на их слившиеся тени, потом они шли дальше, и ее тело дрожало от объятий, так и не ставших привычными…

Так проходили их дни, и время, похожее на чудо, обещало быть вечным. Однажды по дороге в Третьяковскую галерею Надя остановилась возле серого выцветшего забора:

– Как думаешь, это старый забор?

– Да нет, советский!

– А советский разве не старый?

– А это кому как.

– Ой, да брось!

Она дотронулась до тепла нагретого дерева и потом взяла Лялина за руку.

В музее они смотрели на иконы и снова вспоминали Андроников монастырь. Надя остановилась, рассматривая красного коня на иконе. Точь-в-точь как у Петрова-Водкина, подумала она, то есть наоборот, «Купание красного коня» очень похоже на цвет этой иконы. Она шла медленно, рассматривая лики, цвета, миниатюры. Вот суровый святой, будто бы говорящий каждому, что тот непоправимый грешник. А вот, напротив, мягкий взгляд, сострадающий и печальный, будто бы видящий каждого человека насквозь. В зале с выставкой скульптуры Трубецкого фотографировать нельзя, но Надя украдкой щелкнула двух пекинесов – один словно дразнил ее высунутым языком. Потом они шли к «Оленю» – так Лялин и Надя называли ресторан северной кухни на Пятницкой. Дымящиеся коктейли, украшенные вазочкой с рогозом, который Надя по детской привычке называла камышом, огуречный суп с маринованной редиской, жареный сом и, конечно же, превосходная селедка.

Или прогулка в Аптекарский огород, где сразу после входа, над центральным прудиком в большом стеклянном кубе, наполненном водой, плавали рыбы. Они ходили по дорожкам, заглядывали в оранжерею, вспоминали их прошлые встречи здесь. Когда они сидели на лавочке, Надя, запустив руку в карман пиджака, вытащила коричневый носовой платок Лялина и забрала себе.

В другой день они шли от Тверской к Мясницкой, Лялин вел ее неведомыми тропами и маршрутами, и иногда они попадали в совершенно безлюдные переулки. Потом они брели по бульварам, и воздух, родной и теплый, обнимал их. Вот они прошли мимо монастыря, и Москва спустилась с холма и взмыла на следующий вместе с ними.

Однажды, договариваясь об очередной встрече, Лялин спросил:

– А как ты относишься к наследственным украшениям?

– Что значит, к наследственным? – не поняла Надя.

– Да у покойной тети Веры остались украшения, брошь, колечки, сережки. Возможно, есть что-то дореволюционное, ты же такое носишь?

– Да, я люблю!

– Тогда я покажу тебе.

– А тетя Вера не будет против?

– Нет, она же мне это все оставила, я ее душеприказчик.