Повелитель монгольского ветра

Барон в одной рубашке пошел на берег и принялся стирать. В полукилометре жгли Чернова, но в его криках не было мольбы о пощаде, только проклятия и обещания отомстить – уже из того мира.

Барон остервенело тер подштанники и портянки, свои и Петра, и быстрая темная вода уносила вдаль хлопья мыльной пены.

– Ваше высокопревосходительство! – козырнул запыхавшийся офицер связи. – Авиация на связь не выходит…

Барон выпрямился. Никто бы не узнал в высоком и властном генерале только что томившегося душой и страдавшего человека.

– Пиши приказ, – скомандовал он, и офицер завозился с планшеткой. – Авиаотряду. К субботе собрать все аппараты. Если в воскресенье не увижу их над головой, в понедельник будете летать с крыш. Точка. Доставить немедля!

– Есть! – козырнул поручик и исчез.

– Народами завладел социализм, – через час, пообедав, диктовал он в своей юрте. – Социализм, лживо проповедующий мир, – злейший враг мира на земле, так как смысл социализма – борьба. Нужен мир – высший дар неба. Ждет от нас подвига в борьбе за мир тот, о ком говорит святой пророк Даниил, предсказавший жестокое время гибелей носителей разврата и пришествия мира: «Восстанет в то время Михаил, Князь Великий, стоящий за сынов народа Твоего, и станет время тяжкое, какого никогда не было с тех пор, как существуют люди, до сего времени, но спасутся в то время из народа Твоего все, которые будут записаны в книге. Многие очистятся, убелятся и переплавлены будут во искушении, нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестных, а мудрые уразумеют. Со времени прекращения ежедневной жертвы и наступления мерзости запустения пройдет тысяча девяносто дней. Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трехсот тридцати дней». Твердо уповая на помощь Божию, я отдаю настоящий приказ и призываю вас, господа офицеры и солдаты, к стойкости и подвигу.

Вечерело. В лагере жарили баранов, то тут, то там носились верховые буряты.

Барон сидел у очага, закопченный чайник медленно запевал свою песню. Через расстегнутый ворот рубахи виднелся серебряный крестик на простом гайтане, висевший на груди барона.

Вокруг юрты трубили в трубы ламы, отгоняя от барона злых духов.

Унгерн смотрел в огонь и был недвижим. Только в уголках его глаз поблескивали то ли слезинки, то ли капельки испарины, покрывшие лоб и скатившиеся вниз.

7 мая 1715 года, Лимиссо (совр. Лимасол), Кипр

– Как я рад вас видеть, мой доблестный рыцарь! – Андрей II, король Венгрии, обнял только что сошедшего на пирс Иоанна фон Штернберга. – Но как мне бесконечно жаль, Иоанн, что вы уже не мой подданный, а Ливонии…

– Ваше величество, но я остался им в душе, – преклонив колено, отвечал рыцарь, – и доказательством служит то имя, которым наш род величают в веках, «Унгария» – «Венгрия»…

– Пятьсот конных рыцарей и две тысячи пеших крестоносцев в вашем распоряжении, мой король, – добавил он, когда монарх поднял его с земли. – И крест на плащах – их клятва и порука в верности нашему делу…

Берег дивный, райский берег кишел войсками. Солдаты герцогов Баварского и Австрийского, короля Кипра Луизиньяна и многих иных европейских господ чаяли подвигов. Непостижимый, великий и таинственный Восток был в полусотне миль от них. И жажда славы одним, и жажда наживы иным кружили головы, и манили, и дурманили.

…Ужин, на котором собрались наиболее знатные военачальники – а хозяином был сам король Луизиньян, был в самом разгаре, когда в зал к пировавшим, почтительно поклонившись, вошел рыцарь-мальтиец и, подойдя к Иоанну фон Штернбергу, что-то прошептал тому на ухо.

Иоанн изменился в лице и что-то переспросил, мальтиец утвердительно кивнул.

Иоанн встал и, дождавшись, когда смолкнут лютни музыкантов, обратился к хозяину:

– Сир! Сей доблестный рыцарь уверяет, будто к берегу пристала шхуна с частью отряда детей-крестоносцев и будто бы ими командует мой юный родственник Ральф фон Штернберг де Унгария… Ему всего пятнадцать лет, но он отважный воин, и я прошу Ваше величество разрешить ему присутствовать на нашем ужине…

Ропот пробежал по залу – из пятидесяти тысяч детей-крестоносцев, отправившихся в Палестину два года назад, до сих пор не возвращался никто, и об их судьбе в Европе не ведали.

– Велите просить, – ответил король, и все обернулись к дверям.

В зал, огромный рыцарский зал, освещенный сотнями факелов и тысячами свечей, вышел высокий и худой человек в плаще рыцарей-госпитальеров, белом плаще с красным восьмиугольным крестом. Его изможденное лицо под капюшоном могло принадлежать не юноше, а мужу средних лет. За его поясом из простой веревки не было оружия.

Ропот еще раз прокатился по залу и стих, а король, встав из-за стола, подошел к гостю.

Тот попытался поклониться и не смог и упал бы, если бы его не поддержали.

– Мальвазии, быстро, – сквозь зубы скомандовал король, и гостю поднесли серебряный кубок, и помог он, этот кубок, подмигнув донышком в свете факелов. – Еще?

– Нет, сир, благодарю вас…