Повелитель монгольского ветра

– Сядьте, рыцарь. Хотите ли вы подкрепиться, или вы в состоянии нам рассказать о ваших победах и приключениях?

Сотни глаз жадно уставились в лицо гостя. Он откинул капюшон, и зал ахнул – юноша был сед.

– Нас было пятьдесят тысяч, принявших крест, – медленно проговорил рыцарь. – Многие шли без оружия, с одними палками, и, видит Бог, не жажда наживы и славы вела нас, а истинная вера, горевшая в сердцах…

Он замолчал. Король мигнул слуге, и тот вновь наполнил кубок.

Переведя дух и собравшись с силами, гость продолжил:

– Двести. Я вывел из пустыни двести человек. Я обещал ростовщику половину своего наследства, если он даст нам шхуну…

– А где… где остальные, мой доблестный рыцарь? – спросил король. – Знаете ли вы что-нибудь об их судьбе?

Мертвая тишина висела в зале.

– Немецкие отряды, что отправились морем, попали в плен к сарацинам и частью проданы в рабство, частью погибли, – ничего не выражающим голосом продолжил рассказ гость. – Французы частью погибли от зноя и жажды в пустыне, не дождавшись ни обозов, ни подкрепления, частью – в схватках с неверными. Я сам и двести моих друзей были в плену у ассасинов и их грозного Старца Горы, того, что подсылает убийц во дворцы и собирает дань и с Востока, и с Запада…

– Как же вам удалось бежать, мой рыцарь? – горестно морщась, спросил король.

– А мы не бежали… – глядя в одну точку, ответил госпитальер. – Я дал слово, что пришлю Старцу вторую половину всего, что имею или буду иметь, и такое же слово дали остальные…

…Когда Аврора лишь коснулась своим первым робким лучом каменистого берега, а Афродита, смеясь и играя, никак не хотела выйти из волн, одетая в сверкающую пену, а все брызгала и брызгала соленой водой в юношей с бронзовой кожей, ждавших ее у кромки прибоя и притворно сердившихся, Иоанн фон Штернберг поправил подушку на ложе своего юного родственника и вышел наружу.

Отныне и навсегда, в боях и в плену, в любви и горестях, до самой своей смерти он будет помнить слова Ральфа, мальчика, мечтателя и крестоносца: «Никогда! Никогда не ходите с мечом на Восток! Ибо свет, идущий оттуда, ослепит вас и испепелит…»

12 сентября 2005 года, Казахстан, побережье Каспийского моря, 7 часов вечера

Солнце, клонившееся к западу, освещало ковры, сплошь завесившие стены маленькой комнатушки. Просеянные сквозь занавеску лучи выхватывали из полумрака фарфорового голубя на комоде, термометр в виде московской высотки и плакаты групп «Смоки» и «АББА», наклеенные на дверцы шкафа.

Пыльные хрустальные вазы и рюмки за немытыми стеклами серванта тускло отсвечивали и не мерцали – подмигивали подслеповато, то ли ухмыляясь, то ли глумясь.

Впрочем, это отражалось в большом зеркале склоненное над Бек-ханом лицо Шурочки – без косметики, чуть одутловатое, оно множилось и множилось в фужерах и бокалах. Приборов было столько, что хватило бы обслужить армию небольшого государства.

Ну не армию, так гвардию – какую-нибудь выдающуюся часть…

– Как я здесь… как оказался? – с трудом ощущая себя, да и то не полностью, а состоящим из множества разрозненных частей и частиц, спросил Бек-хан.

Шурочка засмеялась, лаская его голову:

– Хорош ухажер! Может, не помнишь, и как ночку у меня провел, и как еще и днем куролесили?

Не то что частиц, явно не хватало крупных частей организма, и большей частью – в голове…

Бек-хан, оторвав взгляд от склоненной Шурочки, стащил со стула свои джинсы и пощупал карманы.

– Где деньги?

Шурочка обиделась:

– Бек, да ты че?! Может, на меня грешишь? Проигрался Ферту вчистую, потом тебя, пьяного вхлам, я сюда еле-еле доволокла, да мучилась с тобой – то тазик, то пивка… Ты че, Ханчик?!

Бек-хан, сев в растерзанной кровати и сжав голову руками, пытался собрать воедино рассыпающиеся картинки куда-то пропавших ночи и дня. Потом, опять нашарив штаны, надев их и встав, пошел к выходу.

Шурочка, вскочив за ним и накинув халат, наливает водки:

– На, Ханчик, опохмелись, может, чего и придумаешь…

Но Бек-хан, сжав ее запястье и пристально посмотрев в глаза, минуту помедлив, выходит вон.

Шурочка обессиленно садится в кровати и, посмотрев на лафитничек в своей руке, выпивает.

В дверях показываются дети, русская девочка лет восьми и мальчик-казах помладше.

– Мам, можно уже? – неуверенно спрашивает девочка плачущую мать. – Мам, мы есть хотим, мам…

18 июля 1921 года, Урга, район Хурэ, Внешняя Монголия, 11 часов утра

Чуть колеблющиеся огоньки маленьких плошек-светильников, тысячами расставленных в храме Да-хурэ, не скрадывают темноты, в лучшем случае ее половинят. Огромная, многометровая поясная статуя Будды окружена десятью тысячами меньших статуй, и их ряды окружают человека, растворяясь в полумраке, но и оттуда, из полутьмы, наблюдают за ним, и кому-то выражения их лиц кажутся сочувствующими, понимающими, сострадающими, кому-то безучастными и отрешенными.

Человек! Долог, ох как долог твой путь…

Но быстротечна твоя жизнь.