Повелитель света

Он больше не виделся с Ритой и боялся с нею видеться. Но мадам Летурнёр нарисовала ему печальный портрет девушки. Она опасалась, как бы все эти беспрестанно терзавшие Риту тревоги и муки не подорвали ее здоровья.

В такой вот атмосфере и прошла свадьба Коломбы. Теперь у Шарля оставался лишь совсем крошечный шанс на спасение, столь слабый, что он едва теплился.

Этот шанс заключался в документах, которые унаследовала от Сезара, своего прадеда, кузина Друэ.

Шарль знал, что в 1835 году бо́льшая часть семейных бумаг досталась не Люсиль, бабке кузины, а Наполеону, так как Наполеон представлял старшую ветвь и так как в этих вопросах лица мужского пола всегда имели преимущество перед женщинами ввиду того, что именно они являются носителями фамилии и на них лежит ответственность за ее увековечивание. Но какими бы скудными ни были семейные архивы кузины Друэ, быть может, в них все же обнаружился бы случайно какой-нибудь документ, который – каким-нибудь удивительным образом – пролил бы свет на один важный вопрос, до сих пор так и остававшийся без ответа: не имелось ли у Сезара Кристиани других врагов, помимо Ортофьери? Точнее даже, не питал ли к нему ненависть кто-то еще, помимо Фабиуса? Одно из двух: либо убийцей был Фабиус, либо преступник вовсе не принадлежал к роду Ортофьери, так как в 1835 году ни один из представителей семейства Ортофьери, кроме Фабиуса, не годился на роль убийцы в силу возраста. Словом, если убийцей был не Фабиус, его следовало искать либо среди сторонников Ортофьери, либо вообще неведомо где, по всему огромному миру.

Направляемый этой мыслью, Шарль приложил все усилия для того, чтобы обнаружить – особенно в переписке Сезара – некий след спора, разногласий, пусть даже мимолетной ссоры или любого инцидента, способного вызвать смертельную ненависть к Сезару, однако ни один из намеков не привлек внимания Шарля; самый определенный был слишком расплывчатым, так что и в этом отношении его расследования остались столь же неплодотворными, как и во всех прочих. Могли ли бумаги кузины Друэ оказаться более полезными, нежели документы, хранящиеся у старшей ветви? Подобное предположение представлялось весьма сомнительным, но его следовало проверить, поскольку неизвестность таила надежду, пусть и слабую. Шарль увидел кузину Друэ впервые в своей жизни уже в день бракосочетания, в гостиной на улице Турнон. Вид этой удивительной дамы заметно смягчил ту меланхолию, которую у него вызывала необходимость участвовать в подобном празднестве, тогда как все, казалось, способствовало тому, чтобы на неопределенное время отсрочить его собственное счастье.

Он пытался превозмочь свою скорбь и хотя бы внешне быть любезным с гостями, которые стекались рекой – свидетели, родственники, шаферы и подружки невесты, всюду черные фраки, изысканные туалеты, украшения, молодость, великолепие и цветы, – когда вдруг увидел Амели Друэ, казавшуюся посреди всего этого элегантного бомонда изумительной посланницей прошлого, к сожалению навсегда канувшего в Лету.

Как этой маленькой старушке удавалось не выглядеть смешной в давно вышедших из моды нарядах? Почему все в один голос заявляли, что она восхитительна в свои девяносто три года, несмотря на морщины и нетвердую походку? Дело в том, что все в ней происходило из той эпохи, красота которой, увы, уже забытая, была соткана из тончайших соблазнов. Амели Друэ вовсе не выглядела сморщенной старой каргой, вырядившейся в невиданные фалбалы, она все равно несла невыразимую печать былой учтивости и несравненного воспитания. Ее непринужденность и уверенность изумляли молодых девушек, которые не понимали, почему эта ведьма, вместо того чтобы вызывать у них смех, внушает им почтение. Великие века сменяли друг друга, чтобы наделить эту щуплую старушку неуловимой элегантностью, которая поддерживалась на протяжении многих поколений и теперь удивляла людей как некое чудо, секрет которого уже утрачен.

Шарль буквально бросился к ней – такие порода и стержень чувствовались в кузине Друэ, когда она представлялась (хотя она была всего-навсего зажиточной мещанкой). Ее выцветшие голубые глаза смотрели на вас словно со старинного портрета, выполненного пастелью Ла Туром или же Шарденом[99] и со временем немного поблекшего. Внезапно Шарль Кристиани в полной мере осознал, почему она ему так симпатична: кузина Друэ, бесспорно, походила на Сезара. Прихоти наследственности лишили этого внешнего сходства, по крайней мере – до сих пор, старшую ветвь; но лицо корсара вновь оживало, смягченное, под белым чепцом старушки-кузины, и для Шарля то была радость и облегчение – обнаружить от Сезара хоть что-то живое, ведь прежде он видел покойного корсара будто за стеклом потустороннего мира.

Церковная церемония была очень пышной: гости толпой стекались в сакристию Сен-Сюльпис, были среди них и уважаемые корсиканцы, проживавшие в столице, и актеры, как безвестные, так и знаменитые, а также историки, биографы и прочие ученые мужи, пожелавшие засвидетельствовать свое почтение брату новобрачной.