Повелители огня

Правда была в том, что правду утопили в крови. Все это десятилетие – это десятилетие крови. Первые два десятилетия – это десятилетия пробуждения, когда оказалось, что у всей страны, у всего народа – есть голос, и голос этот вопиет о несправедливости и требует перемен. А двадцатые годы – это время крови. Десятилетие, когда озлобившиеся и потерявшие человеческое люди – как с той, так и с другой стороны – уже перестали слышать друг друга, и даже перестали говорить о том, что они хотят. Они просто видели в прицеле врага – часто такого же русского – но врага. Что рабочий с расстрелянной демонстрации, ушедший в подполье и в боевики и теперь – поджидающий в подворотне офицера с наганом. Что товарищи этого офицера, через несколько дней расстреливающие в лесочке партийное собрание радикальной партии. Что крестьянин, поднявший мятеж и ладящий бомбу для казаков. Что казаки, уже потерявшие своих товарищей, и теперь бьющие по лесам шрапнелью, а то и химией. После этого десятилетия – не осталось споров, мнений, проектов нового мироустроства. Осталась лишь загнанная пулями, нагайками, взрывами в подсознание ненависть. Могилы на кладбищах и сотни, тысячи безымянных могил в лесах. И глубоко чужие друг другу люди – раны, которые они друг другу нанесли – уврачуются лет через тридцать – сорок, вражду – забудут только их дети. Если забудут.

Секрет оказался прост – власть не вмешивалась. Она просто позволила людям убивать друг друга. Скорее не по злу – а потому что и Николай II, и бессменный премьер Петр Столыпин понимали – с этой стихией не справиться. Ее можно победить только так – когда люди просто потеряют веру во все и возненавидят сами себя, за то, что посмели дерзать, и за что, что они сделали. И лишь тогда, в залитых кровью городах – можно будет начинать осторожный разговор о примирении[93]…

На этой даче в Кавголово – трупы под аккуратными грядками с розами – точно были…

Дача эта – принадлежала через подставных лиц эсеровской партии вот уж три десятилетия – и повидала за это время многое. Здесь – товарищи судили и зверски расправились над одним из своих после того, как заподозрили его в связях с полицией – неумело и страшно зарезали, а потом похоронили в наспех вырытой могиле – при том, что стукачом был другой, и он то, как раз усердствовал больше всех. Здесь – одно время укрывалась группа товарищей во главе с новым королем террора Борисом Савинковым, ставшим таковым после смерти Азефа. Здесь – в одной из комнат повесили одного из лидеров рабочего движения – тихо и буднично накинули веревку на шею и вздернули. Это было уже тогда, когда Савинков сделал неслыханное – обвинил членов Центрального комитета партии в продажности и предательстве и перешел на сторону правительства[94]. Потом – дача какое-то время пустовала, а потом – здесь поселился какой-то тихий и безобидный господинчик, с седой бородкой клинышком и этюдником, который он постоянно носил с собой. На вид ему было около пятидесяти, он откликался на имя – отчество «Николай Иванович», покупал хлеб в местном хлебном и молоко в деревушке, всегда у одной и той же солдатской вдовы и вежливо раскланивался, поднимая шляпу, если доводилось встретить знакомого. Он редко, но все же выезжал в город, никто не видел, как он работает – но деньги у него были, к себе он никого не приглашал, детей и женщины у него тоже не было. В отличие от многих дачников – он жил тут круглый год, рабочие по найму сложили ему печь, и он топил ее, покупая уголь. И в целом – он был милым безобидным старичком – если не считать пятидесяти с лишним трупов, висящих на нем и сторожевых листках в половине полицейских учреждений Европы. Половина из этих листков – не содержала ни грамма объективной информации: когда этот человек активно работал: он нанимал людей, в основном временно безработных актеров, чтобы запутать следы. Дать показания – на него эти люди не могли – когда полиция начинала заниматься этим делом, то максимум что она могла – поставить человека в список без вести пропавших. А следов – этот человек оставлять не любил, концы прятал надежно…

В этот день – старик как обычно вышел из дома около девяти часов утра. По меркам Санкт Петербурга это было рано – но по меркам Парголово в самый раз, здесь принято гулять допоздна, но и вставать поздно. Он вышел с плетеной из соломы корзинкой с соломенной же шляпой на голове – безобидный чудак, каких немало в пригородах.