Поверь. Я люблю тебя

Лиза заикалась. Мать водила ее от одного логопеда к другому, но никаких заметных улучшений не наступало… Она договорилась о встрече с софрологом[19], чтобы та помогла дочери расслабиться. Софролог задала той несколько вопросов. Заикание началось после того как она погостила у своего дяди. С тех пор Лиза категорически отказывалась возвращаться к этому человеку. Софролог предложила устроить сеанс, чтобы помочь малышке воскресить в памяти пережитое у ее дяди и понять причину заикания. Когда об этом спросили у семейного врача, тот всячески воспротивился! По его мнению, понимание причин симптома ни к чему не приведет, а сделает только хуже и больнее. Встревоженная мать на первый раз отказалась от сеанса, предложенного софрологом. Истина наводила ужас на всех. Все подозревали ужасную очевидность. Молчание же давало возможность продолжать жить семьей, не задавая лишних вопросов. Малышка Лиза все заикалась, но уже не так часто, и посредством перевоспитания это можно будет исправить…

Но мало-помалу между девочкой и софрологом устанавливались доверительные отношения. Мать, успокоенная прогрессом дочери, наконец согласилась поискать истину. И тут Лиза приподняла завесу над жестокой сценой – член дяди у нее во рту. При поддержке и в присутствии матери и софролога Лиза смогла выразить свою боль, прокричать о своей ярости и своем отчаянии. Она больше не заикается.

После изнасилования она не умела, да и не могла рассказать об этом. В одиночестве переживая эту сцену, униженная, она вытеснила все это. Ее страхи и тоска выражались только в заикании. А поскольку никто не поинтересовался значением этого симптома, она и не получала достаточной поддержки, чтобы все вспомнить. Заикаться неприлично. Но еще менее того – быть обязанной сохранять в тайне причину заикания. Лиза страдала, чувствовала себя приниженной собственным заиканием, ей было стыдно, что она не может изъясняться как другие. А стыдиться надо было не ей. Она была жертвой собственного дяди. Умолчав об истине, загнав боль внутрь, она стала жертвой вторично. И признание истины, какой бы ужасной она ни оказалась, было освободительным.

Многие забывают свое детство. Не все подвергались сексуальному насилию. Память обусловлена множеством разных аспектов. И не помнить подробностей раннего периода жизни вовсе не значит, что это был тяжелый период. То, что является правдой в одном случае, может не быть ею в другом.

Ребенок может напрочь изгладить из памяти все факты сами по себе, как Лиза, или, по примеру Мод, вспоминать факты и минимизировать их последствия, отделяя от них любую эмоцию. И впрямь – Мод, кажется, ничего не забыла из своих детских лет. Она прекрасно помнит глаза своего отца, удары, грубые шутки, наказания… Она заново вспоминает факты, видит сценки. Зато совершенно неспособна почувствовать заново все, что переживала тогда. «Думаю, что мне, наверно, было больно, но я этого не помню».

Такой отказ памяти поддерживает идеализированный образ родителя.

6. Идеализация

Марк, босс высокого полета, только что пришел ко мне с точно выраженной просьбой: помочь ему выдерживать совещания в дирекции. Возглавив компанию, в которой работал, он сталкивается с большими трудостями с тех пор, как вынужден присутствовать на совещаниях в роли генерального директора. Действительно, стоит ему сесть в кресло, как его снедает тревога. Тревога, которая быстро переходит в ужас от того, что ему приходится оставаться там… Тогда его преследует желание бежать, которое он с трудом сдерживает. Он выходит под предлогом, что ему надо в туалет, – один раз, второй, а потом он уже не знает, что делать. Он сразу же подчеркивает: «Я знаю, что вы, психотерапевты, вечно отыскиваете причины всего в детстве. Но у меня-то было поистине золотое детство. Родители меня обожали. Я жил в Алжире, у нас был сад, кругом жарко и красиво. У меня действительно было идеальное детство». Не желая противоречить, я спрашиваю его про школу. Он, не смутившись, отвечает:

«О, вот в школе было иначе, я был двоечником. Из-за этого отец каждый вечер порол меня ремнем.

– Ах, так он порол вас ремнем? Каждый вечер?

– Да, но за дело, я же был лентяем. Это было ради моего же блага. Да, кстати, вот вам и доказательство: благодаря этим поркам я теперь смог стать директором…»

Я провела три сеанса, позволивших ему почувствовать, что эти порки причиняли ему боль. Что отца своего он боялся, а лентяем был, возможно, из-за того, что не имел права понимать, что эти порки (вместе с другими наказаниями) приносили ему вред. Кстати, позже он обнаружил, что в конечном счете никогда не испытывал желания становиться директором. Его сориентировали на жизненный путь, который на самом деле ему не подходил. И это не способствовало его расцвету.