Поверь. Я люблю тебя

«Мама, знала бы ты, как мне больно еще и по сей день, стоит лишь вспомнить, какой я была маленькой девчушкой. Ты не выносила, когда я подходила обнять тебя, никогда не сажала меня к себе на колени, я не помню от тебя ни нежности, ни ласки. С нашего согласия или без оного, ты запирала нас в комнатах, без ужина или лишая десерта, лишая того, этого… Ты была такой строгой. А перед соседями ты так гордилась, что дети у тебя прекрасно воспитаны. Я не была хорошо воспитанной, мама, мне просто было страшно. Я понимаю это лишь теперь. Малышкой я себя не осознавала. Не знала, кто я есть, и старалась быть такой, как хотела ты. Я через силу улыбалась. Как будто у меня внутри не было ничего. Остался один фасад. Я была твоей дочерью. Я восхищалась тобой. Ты была жесткой, неуступчивой, но такой красавицей. Мне так хотелось доставить тебе удовольствие. Но ты никогда не бывала так довольна мною, чтобы меня обнять. И никогда не говорила мне, что любишь меня. Я считала себя недостойной этого».

Бесконечное отчаяние пульсирует в этих словах о маленькой девочке…

Если дурное обращение живет в сознании родителей как необходимое для воспитания, тогда ребенок понимает не только то, что у него нет права на проявление гнева, но и то, что у него нет права чувствовать себя обиженным, поскольку все делается для его же блага. Так ему внушают родители. Он не только не имеет права восстать или восстановиться, но обязан понять: то, от чего ему больно и обидно, то ему и на благо. Опорные точки начинают путаться в его голове. И из этого он охотно заключает, что его чувства фальшивы! Как же не поверить родителям? Этим великанам, которые обеспечивают его выживание, и, кажется, знают обо всем куда лучше него. Чтобы подавить свой гнев, защитить родителей и предохранить себя от наказаний, ребенок стирает сознание своего страдания, а значит, осознание самого себя, собственной идентичности. Я подчеркиваю слова Мирей: «Я не осознавала себя. Как будто внутри ничего не было. От меня оставался только фасад».

4. Долг благодарности

«Ну что это за идиотка!» Ирен сорок шесть лет – но она проглатывает обиду и только вежливо улыбается. На глазах у всех членов семьи за столом мать только что уже в который раз оскорбила ее. Ирен не возмущена. Она терпит. Она даже уже не слышит оскорблений. Она восхищается матерью и чувствует к ней неизъяснимую благодарность. Разве не обворожительна эта дама, такая блистательная, утонченная и прекрасная, удостаивающая ее беседой, заботящаяся о ней, ведь сама-то она такая глупая толстуха? Депрессивная, не способная почувствовать вкус к жизни. Ирен винит саму себя в том, что не смогла стать счастливой, «несмотря на все, что для меня делала и делает моя мать». Несколько лет назад ее брат покончил с собой. Его смерть не открыла ей глаза. Так же как она не желает видеть причины своей депрессии, она не хочет и понимать истоки отчаяния своего брата. Со дня его смерти Ирен жалеет свою мать, восхищается ее стойкостью перед горем, и многие воскресные дни проводит рядом с нею, только чтобы утешить ее, а ни в коем случае не противостоять пустоте собственного существования. Она не слышит принижений и непрерывной критики в свой адрес. Отказывается признать нехватку настоящих связей между ней и матерью. Поглощает снотворные и антидепрессанты и отгоняет мысли о любой ответственности матери за ее страдания. Поступая так, она мешает самой себе докопаться до корней своих травм. Она хранит мысль о безоблачном детстве с фантастической матерью.

Какая странная благодарность – при том, что Ирен не любит жизнь… Благодарность за что? Это не более чем идеализация, чтобы не чувствовать душевных ран, ежедневно наносимых ей в течение долгих лет, подчинение матери, отчаянная попытка быть наконец принятой.