Поверхностное натяжение

Иезуит склонил голову. Груз собственного ничтожества грозил вдавить его в пол. На Литии почти все часы досуга он убил на скрупулезный разбор книжки, которая, если разобраться, вполне могла быть надиктована тем же врагом; впрочем, ничего существенного Руис-Санчес так и не углядел на всех 628 страницах демонического, безостановочного словесного потока.

– Еще не поздно попытаться, – мягко проговорил Адриан. – Другого пути перед вами нет. – Внезапно лицо его стало суровым, окаменело. – Как мы напомнили инквизиции, сана вы лишены автоматически, с момента, как впустили мерзость эту к себе в душу. В формальном закреплении сей факт не нуждается – а в силу некоторых соображений как политического, так и духовного толка с формальным закреплением лучше повременить. Пока же вы должны покинуть Рим, доктор Руис-Санчес, и без благословения нашего; и не будут отпущены грехи ваши. Для вас святой год – это год битвы; битвы, трофеем в которой – весь мир. Когда одержите победу, вам будет дозволено вернуться – но не раньше. Прощайте.

Тем же вечером доктор Рамон Руис-Санчес – мирянин, отягощенный проклятием, – вылетел из Рима в Нью-Йорк. Быстрее и быстрее надвигался потоп нелепых случайностей; вот-вот придет пора строить ковчеги. Но воды вздымались, и слова «В Твою руку предаются они» безостановочно крутились в его усталом мозгу, – но думал он не о кишащих миллиардах обитателей катакомб. Думал он о Штексе; и мысль, что обряд экзорцизма может увенчаться для этого вдумчивого существа, для всей расы его и цивилизации бесследным исчезновением, возвращением в бесплодие и бессилие великого ничто, причиняла муку невыносимую.

В Твою руку… В Твою руку…

XVII

Цифры были что надо. Тех, для кого Эгтверчи сделался символом и рупором их безудержного недовольства, сосчитали – хотя личностей их было, конечно, не установить. Что такие есть, удивляться не приходилось – криминальная и психиатрическая статистика свидетельствовали о том давным-давно и недвусмысленно, – но цифры ошеломляли. Похоже, чуть ли не треть живущих в обществе двадцать первого века ненавидели это самое общество до глубины души.

«Интересно, – вдруг пришло в голову Руис-Санчесу, – а будь такой подсчет возможен в любую эпоху, пропорция сохранилась бы?»

– Как по-твоему, может, мне с Эгтверчи поговорить? – поинтересовался он у Микелиса, у которого остановился на какое-то время по возвращении из Рима, да все никак не мог съехать: тот категорически не желал отпускать.

– Ну, по крайней мере, от моих с ним разговоров проку не было никакого, – сказал Микелис. – А у тебя, может, что и выйдет – хотя, признаться, сомневаюсь. Спорить с ним тяжело вдвойне, потому что, похоже, сам он ото всей этой заварухи удовлетворения не получает ни малейшего.

– Аудиторию свою он знает гораздо лучше нас, – добавила Лью. – А с ростом ее численности он, похоже, лишь сильнее озлобляется. Думаю, это постоянно напоминает ему, что по-настоящему своим на Земле он никогда не будет, хоть из кожи вон вылези; что так навсегда и останется изгоем. Он думает, будто интересен только тем, кто и сами изгои, на собственной-то планете. Конечно, это неправда, но ему кажется именно так.

– Правды в этом достаточно, чтобы разубедить его было крайне маловероятно, – мрачно согласился Руис-Санчес.

Он передвинул кресло, дабы не видеть пчел Лью, прилежно трудившихся за стеклом на залитой солнцем лоджии. В любой другой момент его было б от них клещами не оторвать, но сейчас он не мог позволить себе отвлекаться.

– И, разумеется, как он прекрасно понимает, ему никогда не узнать, что такое быть настоящим литианином, несмотря там на фенотип, генотип… – добавил Руис-Санчес. – Может, Штекса, встреться они, как-нибудь и донес до него эту мысль… или нет, им общаться – и то пришлось бы через переводчика.

– Литианский Эгтверчи изучал, – произнес Микелис. – Но говорит на нем пока очень слабенько; наверно, даже хуже меня. Читать ему нечего, кроме грамматики, которую ты составил – остальные материалы от него до сих пор засекречены; да и поговорить не с кем. Вот он и скрипит, как несмазанная телега. Впрочем, Рамон, переводчиком мог бы выступить ты.

– Да, конечно, мог бы. Только, Майк, это физически невозможно. Нам никак не успеть переправить Штексу сюда – будь то даже в нашей власти и по средствам.

– Я не о том. Я о «трансконе» – последней разработке Дюбуа, трансконтинуум-радио. Не в курсе, насколько оно уже реализовано в железе… но импульсы Почтовое дерево испускает мощнейшие – может, Дюбуа и засек бы их. Тогда почему бы не поговорить со Штексой? В любом случае разузнать попробую.

– Рад бы попытаться, – сказал Руис-Санчес. – Впрочем, звучит не больно-то обнадеживающе…