Поверхностное натяжение

– Но он издевался над полицией и восхвалял бунтарский дух, – вставила Лью. – И вообще, всячески потворствовал.

– Потворство и подстрекательство – не одно и то же, – заметил Микелис. – Рамон, я, кажется, понял, о чем ты. Он достаточно ушлый, чтобы не предпринимать ничего, что могло бы подвести под статью – а если арестовать без законных оснований, это равносильно политическому самоубийству. Вот уж действительно будет подстрекательство к бунту – со стороны ООН.

– К тому же, что они станут с ним делать, если вынесут обвинительный приговор? – спросил Руис. – Гражданин-то он гражданин, но физиология ведь совершенно другая; впаяй ему тридцатидневный срок, и они уже рискуют получить на руки труп. Полагаю, его можно было бы депортировать – но персоной нон грата его не объявишь, если не признать Литию иностранной державой; а пока доклад не обнародован, Лития считается протекторатом с полным правом вступления в ООН!

– Как же, как же, – сказал Микелис. – Тогда весь Кливеров проект – псу под хвост.

И снова у Руис-Санчеса душа ухнула куда-то далеко-далеко вниз, точно так же, как когда Микелис первый раз поделился новостью.

– Как там у него дела? – поинтересовался он.

– Толком не знаю. Слышал только, что оборудования ему туда шлют тьму-тьмущую. Очередной груз – через две недели. Говорят, сразу по получении Кливер собирается ставить какой-то решающий эксперимент. Значит, довольно скоро – новые корабли летят всего месяц.

– Снова предан, – с горечью произнес Руис-Санчес.

– И что, Рамон, ты совершенно бессилен? – спросила Лью.

– Максимум, что могу, это выступить переводчиком между Штексой и Эгтверчи – если выйдет связаться.

– Да, но…

– Понимаю, о чем ты, – сказал он. – Да, есть одно решительное действие, которое мне под силу. Может, оно и сработает. Собственно, попытаться я просто обязан. – Он уставился на них, не видя. В уши настойчиво лезло пчелиное жужжание, крайне напоминая неумолчную песнь литианских джунглей. – Но, – сказал он, – вряд ли я на это пойду.

Микелис сдвинул брови. И обычно-то он был весьма грозен, а когда его приперли в угол и оставили единственную лазейку, соперничать с ним мог бы разве что мощный бульдозер.

Люсьен Дюбуа, граф Овернский, экс-прокурор Канарский и пожизненный член научного братства, сердечно принял всю компанию в своем канадском пристанище. Даже при виде сардонически молчаливого Эгтверчи он и бровью не повел; рукопожатие их было таким, будто они старые друзья и не виделись буквально несколько недель. Графу было за пятьдесят, заметно выдавалось брюшко; с ног до головы он казался коричневым: редкие пряди каштановых волос на дочерна загорелом черепе, шоколадного цвета костюм, а в зубах – длинная сигара.

Строение, где он их принял – Руис-Санчеса, Микелиса, Лью и Эгтверчи, – было чем-то средним между лабораторией и охотничьим домиком. В глаза бросались открытый камин, грубоватая мебель, стойка с ружьями, лосиная голова и невероятная мешанина проводов и аппаратуры.

– Ни в коей мере не уверен, что оно сработает, – тут же сообщил граф. – Как видите, до сих пор все на стадии доводки. Не упомню уж, сколько лет не приходилось брать в руки паяльник или вольтметр, так что где-нибудь в этой куче проводов легко может что-то закоротить… Но подпустить электронщика со стороны я просто не мог.

Кивком он пригласил их садиться, подкручивая в то же время какие-то последние верньеры. Эгтверчи остался стоять в тени у дальней стенки, совершенно неподвижно – только едва заметно вздымалась и опадала грудная клетка, да вдруг дергались веки.

– Изображения, разумеется, не будет, – рассеянно произнес граф. – Этот исполинский пьезоэлектрик, что вы описывали, явно не передает в оптическом диапазоне. Но если очень повезет, кое-какой звук, может, и поймаем… Ага.

Динамик, едва выглядывающий из лабиринта проводов, издал треск, а затем приглушенно, сериями коротких импульсов, зашипел. Не иди шипение сериями, Руис-Санчес подумал бы, что это обычные помехи, но граф тут же сказал:

– Что-то поймал в том диапазоне. Никак не ожидал так быстро. Правда, ничего не понимаю.

Руис понимал не больше, да и вообще ему понадобилось какое-то время, чтобы справиться с изумлением и снова обрести дар речи.

– Это… это Почтовое дерево… и сейчас? – все еще недоверчиво поинтересовался он.

– Надеюсь, – сухо отозвался граф. – Зря, что ли, я целый день отфильтровывал все остальное?

Уважение, которое испытывал иезуит к математику, переросло едва ли не в благоговение. Подумать только, эта мешанина – из проводов, черных радиолампочек-желудей, красных и коричневых цилиндриков наподобие хлопушек, конденсаторов переменной емкости с их перекрывающимися плоскостями яркого железа, тяжелых катушек индуктивности и перемигивающихся датчиков – прямо сейчас, в этот момент, тянулась незримым ухом в обход пятидесяти световых лет нормального пространства – времени и подслушивала импульсы, излучаемые кристаллическим утесом под Коредещ-Сфатом…