Поверхностное натяжение

– Значит, действительно болен он, – произнес Штекса. – Сказать надо было мне, Руис-Санчес. И лучше к нам отослать его. Не вылечить как должно там его вам.

– Он не болен и никуда не полетит, – тщательно подбирая слова, проговорил Руис-Санчес. – Он земной гражданин, и никто не вправе его заставить. Вот почему я просил позвать вас. Штекса, у нас с ним неприятности. Он… делает нам плохо. Я надеялся, у вас получится его переубедить; мы тут бессильны.

Снова – только громче – прорезался тот же нехарактерный звук, визгливый металлический рык, и стих.

– Ненормально и неестественно это, – сказал Штекса. – Не распознаёте его болезнь вы. Я – тоже, но не врач я. Отправить его нам должны вы. Ошибся, как вижу, с даром я. Передайте, что призывается домой он, по закону целого.

– Не слышал ни о каком законе целого, – заявил Эгтверчи, когда ему перевели. – Сомневаюсь, что вообще такой есть. Я сам себе закон, по мере надобности. Передайте ему, что если будет продолжать в том же духе, я в эту дыру вообще никогда не сунусь; скукотища там, должно быть, жуткая.

– Эгтверчи, чтоб тебя!.. – взорвался Микелис.

– Тихо, Майк, хватит. Эгтверчи, до настоящего момента ты соглашался с нами сотрудничать; по крайней мере, сюда явился. Ты что это – специально ради удовольствия перечить отцу и оскорблять его? Штекса гораздо умнее тебя; почему бы тебе хоть на минутку не прекратить это ребячество и не послушать его?

– Потому что не хочу, – ответил Эгтверчи. – И от ваших, приемный отец мой, речей вкрадчивых никак не захочу. Не виноват же я, что родился литианином и что вырос на Земле – но теперь я в полном праве поступать как вздумается и никому не давать отчета, если так нравится.

– Тогда зачем ты сюда пришел?

– Не вижу, с чего вдруг я должен объясняться, но, так и быть, объяснюсь. Я пришел услышать голос отца. Вот, услышал. Не понимаю, что он там говорит, да и в вашем переводе немногим яснее выходит – вот, собственно, и все тут. Передайте от меня «прощайте», не желаю больше с ним говорить.

– Что говорит он? – спросил голос Штексы.

– Что он не признает закона целого и домой не вернется, – сказал Руис-Санчес в микрофон; тот едва не выскальзывал из потной ладони. – И он просит сказать «прощайте».

– Прощайте тогда, – сказал Штекса. – Прощайте и вы, Руис-Санчес. Вина моя, и горечь переполняет меня; но слишком поздно уже. Может, не поговорить никогда больше уж нам, даже с помощью дивного прибора вашего.

Снова прорезался странный, смутно знакомый визг, поднялся до оглушительного, звериного рыка и грохотал добрую минуту. Руис-Санчес выждал, пока тот хоть немного поутихнет.

– Почему, Штекса? – хрипло спросил он, когда, как ему казалось, голос мог пробиться сквозь шум. – Вина не только ваша, наша ничуть не меньше. Я по-прежнему ваш друг и желаю вам добра.

– И вам друг я и добра желаю, – произнес голос Штексы. – Но, может, не поговорить уж нам. Не слышите разве лесопильных машин вы?

Так вот что это за звук!

– Да-да. Слышу.

– Вот почему, – произнес Штекса. – Спиливает Почтовое дерево друг ваш Хливьер.

В квартире Микелиса царило уныние. Близилось время очередной передачи Эгтверчи, и все очевидней становилось, что давешний прогноз оправдывается: ООН, по сути, бессильна. Открыто Эгтверчи не торжествовал, хотя в некоторых газетных интервью его всячески искушали; но он туманно намекнул на некие глобальные планы, которые, может, получат развитие во время следующего эфира. Слушать передачу у Руис-Санчеса не было ни малейшего желания, но хочешь не хочешь, а приходилось признать, что удержаться вряд ли выйдет. Он не мог позволить себе игнорировать новых данных, которые передача наверняка выявит. До сих пор, правда, что б ему ни удавалось узнать, ни к чему хорошему это не приводило, – но упускать шанса, пусть и сколь угодно мизерного, все равно не следовало.