Поверженный ангел

— Их могут подтолкнуть на это Сальвестро и Восемь войны, — ответил Ринальдо. — Впрочем, я не удивлюсь, если бунт вспыхнет сам собой, — добавил он. — Слишком велика ненависть народа к партии, к грандам и тем жирным, что вместе с партией притесняют и обирают его. В народе сильны традиции. Со времен Джано делла Белла флорентийцы привыкли видеть во главе своего государства тех людей, которым они верят. Вы думаете, пополаны не видят, что, какое бы правительство они ни выбрали, оно все равно будет под башмаком у партии? Думаете, они не понимают, что в городе, которым они вроде бы управляют сами через своих выбранных в советах, по сути дела они бесправны? И все равно, — добавил он, помолчав, — сколько бы они ни бунтовали, что бы ни совершали, все это будет той водой, что льется на мельницу Сальвестро.

— Странный вы человек, сер Ринальдо, — проговорил рыцарь. — Вместе с этими торгашами и выскочками из комиссии Восьми войны вы сочиняете закон против грандов, а потом рассказываете об этом мне, гранду, рыцарю и не последнему человеку в Гвельфской партии, и рассказываете такими словами, что вас никак не примешь за сторонника Сальвестро. Дружеское расположение ко мне не мешает вам без обиняков осуждать благородных людей, партию, их объединяющую, а значит, и меня самого, за дела, которые никому не делают чести. На чьей же вы стороне, сер Ринальдо? За кого вы?

Ринальдо пожал плечами.

— Наверно, меня и в самом деле нелегко понять, — сказал он. — Но таким воспитал меня отец. Совсем недавно я ответил бы вам: я не за кого, я за что. Я за справедливость. Теперь же я скажу вам: я с теми, кто обездолен больше других, кто больше других терпит несправедливости, кто больше других нуждается в помощи и сочувствии. Знаете ли вы, мессер Панцано, сколько тысяч таких же, как мы, флорентийцев, живущих бок о бок с нами, влачат самое жалкое существование, чуть ли не умирают с голоду? На их плечи взвалили самую грязную, самую тяжелую работу. А что они получают за свой труд? Четыре сольдо в неделю и всеобщее презрение. Нет у них ни прав, ни надежды на человеческую жизнь. Никому до них нет дела, ни грандам, ни жирным, ни тощим, ни Сальвестро, хотя он и выдает себя за друга и защитника народа.

— Так это же…

— Да, — с жаром продолжал Ринальдо, — это чомпи, бесштанники, рвань, плебеи, так их называют в нашей благословенной Флоренции. Я же называю их флорентийцами, и я с ними. Сейчас я иду на площадь с одной целью — встретиться там с их вожаками и вместе с ними решить, стоит ли чомпи примкнуть к младшим цехам, если те, паче чаяния, рискнут бунтовать.

Мессер Панцано остановился и пристально посмотрел на юношу, то ли удивленный, то ли восхищенный его прямотой.

— Бог вам судья, — сказал он. — Конечно, всяк волен выбирать себе друзей по вкусу, но как хотите, я вас не понимаю. Ступайте туда, куда велит вам совесть…

— А почему бы нам не пойти вместе?

— Мне? На площадь? Зачем?

— Вы же сами только что сказали, что у каждого свои друзья. Я иду, чтобы помочь своим друзьям, вы же, узнав, одобрили советы петиции или нет, сможете помочь своим, хотя бы предупредить их.

Рыцарь снова взглянул на юношу и рассмеялся.

— Ей-богу, вы мне все больше нравитесь, — сказал он. — Не знаю, что нас ждет, может быть, вы окажетесь в стане, противном моему, но все равно, клянусь благословенным именем моего святого покровителя, моя шпага никогда не скрестится с вашей. Теперь же нам остается только придумать, как пролезть на площадь.

В самом деле, судя по толпе, вздувшейся в конце улицы, и площадь и все подходы к ней были уже забиты народом.

— Эх, надо было пораньше, — пробормотал Ринальдо.