Повешенный

Натанаэль остановился перед детьми, воззрившись сверху на несколько светлых белёсых, – практически, как и его собственные волосы, – макушек. Дети жались друг к другу, прятались друг за другом и не смотрели на него. За исключением одной – маленькой, ещё совсем крохотной девочки, своими глубокими темными глазами, прожигающей в Натанаэле несколько глубоких и болезненных ран. Он замер, а затем резко развернулся и дал жестом какой-то знак своим помощникам.

Оброненный на землю хворост негромко хрустел под ногами, устилая дорогу к наскоро возведённому помосту прямо перед хлипким покосившимся домишком. Он не запомнил ни одного лица, что он видел в своей жизни, ни одного человека, с которым он общался: они было ему безразличны, они просто проходили мимо него, растворяясь в тумане памяти бледными пятнами, песочными фигурами разносясь по ветру, стираясь из разума Натанаэля, – но отчего-то взгляд маленькой девочки заставлял его все время оборачиваться и лишь разочарованно вздыхать не то от досады и ещё одного промаха, не то от наполнявшей его изнутри скуки. Это была не она

, нет. Он был точно в этом уверен. Вместо рыжих волос на голове малышки был лишь светлый пух, становившийся на солнце ещё белее. Разве что глаза… Натанаэль ещё раз обернулся, столкнувшись взглядом с этими тёплыми золотистыми глазами, нервным взглядом наблюдающими за тем, как незнакомые ей люди складывают костёр во славу какого-то жестокого и капризного бога, считающего своими противниками всех, кому не посчастливилось иметь редкий цвет волос.

Натанаэль на это лишь усмехался: да, этот бог был действительно жестоким, но не он был инициатором Святой инквизиции.

Девочка дрожала, цепляясь за юбку старшей сестры. Её глаза завораживали Натанаэля. В этих золотистых глазах он не видел взгляда ребёнка, которому было от силы несколько лет. Натанаэль видел нечто мучительное и тягучее, плещущееся на дне этих темных глаз, как расплавленное золото. Нет, это была не она, но взгляд был слишком похожим, слишком болезненным и надломленным. Слишком глубоким, усеянным маленькими золотистыми веснушками, и слишком уставшим, словно повидавшим уже очень многое на этом свете, чего даже многие взрослые могли не знать. Этот взгляд был напомненным, выплёскивающимся через края и тяжёлыми дымящимися каплями опадающим на трескавшуюся под ногами землю.

Такого взгляда не может быть у человека.

Такого взгляда не может быть у трёхлетнего ребёнка.

Натанаэль вздрогнул. Быть может ему это лишь померещилось? Быть может эта мрачная тень в глазах маленькой девочки лишь искажённый свет, упавший в эти глубокие глаза цвета расплавленного золота? Его губ коснулась безумная, уже ставшая привычной улыбка, а сознание подёрнулось дурманящей пеленой, когда тонкого обоняния коснулись первые запахи подпалённых веток. Ветер взметнулся вверх яркими оранжевыми всполохами и тихим печальным голосом, переливами птиц раздающимся вдалеке; а в груди вдруг нещадно засаднило. Сердце быстро забилось, принося с собой тупую ноющую боль, словно он стоял сейчас не во дворе полуразрушенного дома, а на покрытом пеплом месте, где некогда стоял величественный и богато украшенный храм, воздвигнутый в его честь, окружённый виноградом и заполненный самыми прекрасными девушками Греции.

Его устоявшийся мир разрушился, покрылся трещинами под слоем тяжёлого пепла и рассыпался мелкими осколками на выжженую греческую землю.

Его мир был распят на обгоревших под палящим солнцем юга крестах.

Размытые временем слова, мелкими причудливыми буковками испещрившие износившиеся от времени страницы памяти, струились полупрозрачным дымом сквозь покрытые пеплом пальцы, а яркие вспышки воспоминаний тонули в алой заре наступающего дня, сталкивались друг с другом и разлетались на мелкие кусочки мозаики, из которых нельзя было уже ничего сложить.

Сколько раз он уже приближался к своей цели и сколько раз она ускользала прямо у него из-под носа? Он уже сбился со счета, пронося с собой сквозь все эти века память вселенной и её

память, бережно оберегая хрупкие хрустальные воспоминания от посягательства жестокой руки безжалостного даже к Натанаэлю времени. Воспоминания кололись, пропитывались кровью и покрывались мелким узором трещин, пока Натанаэль снова и снова чувствовал, ощущал на своей коже лёгкое прикосновение знакомых рук и слышал тихий голос, переливающийся перешёптываниями зелёной листвы.

Воспоминания были с ним слишком долго.

Ему даже стало казаться, что это уже его собственная память.

– Поджигай. – Его голос звучал для него чужим, хриплым и опустошённым, доносящимся до него издалека, пробивающимся на свет сквозь толстую пыль лежащих на плечах столетий.