Повесть дохронных лет

Катька стояла ко мне спиной, чуть согнувшись и присев, придерживала колокол мегафона, в другой руке держала бутерброд. Тянулась к нему ртом, языком пытаясь подхватить свисавшую поверх масла длинную филейную полоску осетрины. Ничего не слышала и не замечала. В пику медленным фортепьянным аккордам она пыталась выдать рэп: «Тим-трим-тум-бум». Мотала головой в бигудях и отбивала тапочкой по полу, совсем не в такт ритму. Другая нога в одном носке украшенном дыркой, явно специально вырезанной под большой палец. Позади сестры в листьях фикуса сидел Гоша с открытым клювом — слушал и запоминал. Взгляд отвёл в сторону, скосил глаза: попка недолюбливал меня за то, что в его разборке с бойцовским вороном Доцента занял сторону противника — успел открыть тому форточку.

Рубаха Катькиной пижамы теперь была надета задом наперёд, рисунок поправлен. У бегемота — а то был, несомненно, бегемот — глаза скрыты пенсне с черными стёклами, в широко раскрытой пасти — четыре клыка с распятой на них толстенной жабой. Нарисовано было так выразительно отталкивающе, что я поморщился. Катька задницей виляла, но я бы кроссовкой приложиться не промахнулся. Да вспомнил, что ещё предстояло дознаться о судьбе второго майского жука. С сожалением остановил себя. А какой бы этой «не каменной попе» был довесок кроссовкой против папиного лаптя! Гоша посмеялся бы. Недолго и не злобно: Катьку он обожал.

Я нагнулся и осторожно несколько раз нажал на одну из кнопок мегафона. Звук убавлялся, но сестра и этого не слышала: осетрина была вкусной, а классическую музыку она в упор не слышала.

Раздался зуммер сотофона. Я осторожно прикрыл дверь — так, чтобы щеколда замка не сработала, и устремился назад к тахте. На сей раз звонил Батый.

Я не сразу понял, что он так здоровался — Добрый, — услышал я в трубке. Голос совсем не юноши, мужской.

— Ты это о чём?

— Вечер — добрый.

— А-а. Ну, это кому как.

— Я звонил тебе, потом твоей сестре. Ждал ответа, но пришлось на время отключиться: отец с Квартальным воспитывали. Ждём: на связь с нами выйдет моделатор нашей разборки Истребитель… Ты догадался, сообразил?

— Конечно.

— Подляна, конечно. Но получилась случайно. Ты не думай чего, маху мы с Запрудным дали. Я хочу предложить тебе выход из положения.

— Если мировая — так это не выход.

— Я понимаю. Стас выдал идею. На поединок мы выйдем в костюме с пустыми рукавами, руки заведены за спину. Ладони склеим двусторонним скотчем. Сами склеим, как только наденем имитативные костюмы, и спать уляжемся — прежде чем войти в «поту». Истребитель, я думаю, поддержит.

— На этом и порешим.

Я согласился с изумлением: говорил Батый с интонацией, не вызывающей сомнений в том, что в подлости обвиняет самого себя. И даже обычной надменности не было в его голосе.

— Все у тебя?

— Ты говоришь тихо и шепотом: что случилось?

Я не только поздоровался с Батыем неловко, но ещё и говорил шёпотом, подсознательно опасаясь, что Катька за дверью услышит наш разговор. Смущённый, брякнул:

— Мама Леночку укладывает.

— А, так ты не у себя в спальне. Сестра уверяла, что там, а она под дверью и ты её не впускаешь.

Вот сморозил, отругал я себя и соврал:

— Поднимаюсь к себе, в низ сходил Леночке пожелать доброй ночи. А Катьку ты знаешь, она и приврать может. Так всё у тебя?

— Давай поговорим.

Просьба последовала поспешно, вырвалась сразу за моим вопросом: Батый явно боялся, что не успеет, что отключусь.

— Ладно, давай.

— Подключимся к викамам?

— Давай.

Прежде чем подключить к связи викам, я к пульту дистанционного управления подсоединил сотофон с установкой режима на запись и спрятал гаджет за боковым валиком кресла — так, чтобы Батыю была не виден. У меня оставалась возможность управлять устройством лучом, отражённым от потолка. Что мне в голову взбрело? Решил записать наш разговор. Замечу, этот поступок впоследствии отразится на судьбе героев моих воспоминаний.

Только я сел в кресло, как распахнулась дверь. Катька открыла задницей. На ногах устояла бы, если бы не магнитола. Поднялась резво, с возгласом: «Ой, упала!». Бутерброд, упущенный в падении, лежал на ковре, развалившись на две составляющие — булка с маслом и филейная полоса осетрины. Катька подняла булку — естественно, упавшую маслом вниз, — прилепила рыбу к маслу, отнесла и положила на стол. Убрала за собой! Что-то в лесе сдохло. Подошла, вытащила что-то изо рта и протянула мне. На ладошке лежал майский жук, вверх лапками, помятый с виду — брюшко в «бели».

— Оклемался?

— Фра, я солгала, в викам я жука не совала, — в захлёб сознавалась Катька, — от папы в носке прятала. Дырку проделала, чтобы дышать мог, так выполз в неё. Балда. А я, понимаешь, рэп била — ну, и придавила нечаянно… Обещала Мальвине вернуть. Знаешь, какая Марго зверь? Она своих жучков-паучков — у неё даже тараканы есть — пересчитывает на ночь. Мальвина просила хотя бы этого вернуть… А он, видишь, концы отдаёт. Может, сможешь починить? А?

Слезы в лупатых глазах сестры неподдельные: с Мальвиной они — подружки закадычные, подвести не могла.