Повесть дохронных лет

Салават встал, отошёл назад на расстояние, с которого на экране виден был уже в полный рост. Оборотившись, с ладонью на груди в месте сердца, ещё раз, уже более решительно, произнёс:

— Клеопатра…

Я рот раскрыл и сел в кресло. Скосил глаза на индикаторы сотофона под валиком: проверил, идёт ли аудиозапись.

Катька, стоявшая к викаму в полуобороте, по-прежнему нацеленная в экран ухом, ничего не видела, поэтому на повторное обращение Салавата продолжала дурачиться. Слова произносила, растянуто, напыщенно:

— О-оо… Прости… Я оши-иблась!.. Слаба, о пото-омок Кочубея, в предмете исто-ории наро-одов и войн… Какими ещё слова-ами сахарные уста Батыя усла-адят квёлое ухо Клеопатры?

Салават склонил стриженую голову и совсем решительно, хотя и тихо в пол, изрёк:

— Соболезную гибели жука и прошу тебя… Катя… быть свахой.

Видели бы вы Катькины «пуговицы»! Не размером там в какой блузке, декоративные в пальто демисезонном, женском.

Резко повернув голову к викаму и увидев, в какой позе стоит Салават, ладошку от уха перенесла к раскрытому рту и, ссузив веки, сквозь пальцы прошептала:

— Ёшки-морошки.

Померещилось. Нет. Батый на коленях, ладно скорбит по жуку, но и просит быть свахой. Ёшки-матрёшки!

Катька со звучным хлопком об кожу под задом плюхнулась в кресло. Я в нём сидел, но успел очухаться, встать и пересесть на стул. Строя шалашик из журнала «Авиация» над Катькиным бутербродом, всем видом показывал, что моя хата с краю, и искоса следил за обоими.

Катька запустила кончики пальцев в рот и выковыряла ещё одну «ёшку-морошку», за ягодой «ёшку-матрёшку» и «ёшкина-кота». У Салавата на темечке от волнения зарделось родимое пятно — багровым сердечком в ёжике.

— Ты предлагаешь мне… стать… свахой?

— Да, — помедлив, проронил Салават.

— Да?! — Катька привстала.

— Да, — теперь без промедления и твёрже, повторил Салават.

— Что-то я не пойму… Но всё равно согласна. Хотя, признаюсь, только ради Мальвины. — Сестра обернулась ко мне и попросила: — Фра, дай твой сотофон, мой Гоша выпросил.

— На подзарядке, — соврал я. — И зачем это Гоше твой понадобился?

— Ханс ему дружбаном заделался, созваниваются. Косточки мне перемалывают.

— Ты серьёзно? Ханс слушает болтовню попки?

— Гоша слушает Ханса. Звонила ему, просила сыграть мне на скрипке, а сама, подсадив к сотофону Гошу, бежала в степ-клуб. Теперь вот — друзья, дня не могут прожить без плача в жилетку и скрипа скрипки. Извини, Батый, меня отвлекли. Мамин стащу, звякну Будённому, чтобы внесла меня в реестр пажей.

Салават встал с колена, отошёл от места, на котором только что свершилось целое событие, уселся на коврик, скрестив и поджав под себя ноги. Шумно вздохнул и достал их халата пачку «L&M», но закуривать не стал, сидел каким-то отрешённым от всего, на нас не смотрел. Мне Батый сейчас казался намного старше своих лет.

— Пока, Салават, — прощалась Катька.

Салават посмотрел на неё, кивнул и улыбнулся.

— Так я звякну Будённому?

Катька проговорила это лилейным голоском, с нотками сомнения в происходящем. И, дождавшись очередного «да», выскочила из кресла, шаркнула ножкой и сделала прощальный жест ручкой. Оттягивая в сторону пижамную штанину, с поклонами головой и пальцев свободной руки, попятилась к двери. Реверансы её закончились, как только чуть было не завалилась навзничь, наткнувшись на магнитолу. Аппарат затих, Катька же, напоследок отстегнув нам по воздушному поцелую, стремглав выбежала из спальни. Подхватив на ходу мегафон, она, издав шёпотом истошный вопль «Уль-лю-лю-уууу!», зачастила по ступенькам в фойе к фонтану — позаимствовать мамин сотофон и позвонить Будённому. Её восторг был понятен: нежданно-негаданно спасла подружку и, став свахой, приобрела надёжного защитника с правом обращаться к нему по имени «Салават», и в потутошней тусовке, и вживую. Тот, соответственно, звать её теперь был обязан не Клёпой, Катей.