Повесть дохронных лет

Салават с заметной досадой вонзил шило в войлочный отворот хомута: понял, не отвертеться.

— Тогда… что-нибудь из последних?

Я кивнул. Спросил тоном, будто у него ранних на три тома. Ноты читает, на флейте играет, стихи пишет… А не ломает ли он комедию? Эта запись «К Элизе» Бетховена и голос Дяди Вани — элементарный монтаж!.. Если так, надо отдать должное Стасу — наверняка с его подачи. Но вспомнил: Салават назначил сваху. Катька уже и Будённого, и, поди, пол посёлка оповестила. А влюблённые — они все становятся на себя непохожими. Какие там комедии. Да и вообще, разве когда Батый на глазах у пацана принялся бы чинить хомут.

Читать мне стих Салават всё никак не решался. Встал, сел, достал сигарету, вложил обратно в пачку. Наконец, нашёлся: размеренно втыкая шилом и протаскивая крючком нить, и проронив: «Тогда, вот самое последнее», начал:

Ответь, пожалуйста, мне: «Нет».

Отними напрасную надежду этим словом,

И погаси любви — тот ясный свет,

Что в воображении моем горит прекрасным ореолом.

И лишь только — над тобой.

Ответь, пожалуйста, мне: «Нет».

Поверь, винить тебя не стану я ни в чём.

Лишь только, сердце, сжав от боли,

Я горько посмеюсь над ним, как смертник гордый

Над трусом-палачом.

Ответь, пожалуйста, мне: «Нет».

Но только так, прошу тебя преклонною мольбой,

Чтоб и потом — когда-нибудь, на склоне лет,

Лишь тенью следуя по жизни за тобой, — влюблённый!

Иного ждал, с надеждой.

Салават закончил декламировать и, отстранив от себя хомут, сидел, понурив голову.

Невольно я начал перебирать в памяти поэтов, чьими могли быть эти стихи. На уроках литературы Хизатуллин всегда отвечал, стихи же все выучивал наизусть полностью и зачитывал вдохновенно. Правда, закончив, смущался и по пути от доски к месту отвешивал кому-нибудь подзатыльника. Может быть, Стаса стихи, предположил я. Но, увидев отрешённую позу Салавата, устыдился: у самого то, только и способностей, что ногами махать, да желание одно — на вертушке всю жизнь пролетать.

Я молчал, не находясь, как себя дальше повести, пока не расслышал тихое:

— Ну, как?

— Влюблённые все пишут стихи… Марго понравятся.

Руку, которой потянулся, было, за хомутом, чтобы продолжить починку, Салават повесил в воздухе и тихо произнёс:

— Причём здесь Марго.

И эти же слова громче, с интонацией вопроса — мне:

— Причём здесь Марго?

Я решительно ничего не понимал.

— Причём здесь Марго?! — кричал уже мне Салават.

Вскочил на ноги и, давясь саркастическим смехом, раз за разом повторял:

— Ёшки-морошки… Ёшки-матрёшки… Ай, да Клёпа! Ай, да Катька!

Я не только ничего не понимал, но и разволновался: не поехал ли — с хомутом на шее — поэт крышей?

Вдруг Салават бросился к панели управления викамом. Так стремительно, что я невольно отпрянул от своего аппарата. Напугался: стриженая голова заняла вдруг зардевшимся родимым пятном весь экран.

Готовый манипулировать кнопками, кричал мне:

— Катькин сотофон у Гоши, быстро номер маминого! Катька ещё не успела связаться с Будённым!

Салават торопится остановить сестру — предупредить её звонок Будённому насчёт регистрации свахой, дошло до меня. Уверенно полагая, что уже поздно, назвал номер. Но ответила не Катька, а мама. Тогда я, предчувствуя неладное, назвал Салавату номер ячейки Катькиного викамофона, и у себя его набрал. Викам сестры работал! Но было занято. Мы сделали запрос подсоединиться к связи. Согласия не получали долго. Салават нервничал: сбросил хомут на пол и беспрестанно, то одной рукой, то другой приглаживал свой ёжик. Блеск от перстней на пальцах и браслетов на запястьях соперничал с нетерпеливым блеском выпученных глаз.

Наконец Катька подсоединила нас — на экранах, у меня и у Салавата, возникло по второму окну. В последний момент я увидел, как сестра быстро перевернула заглавием вниз книгу, лежавшую на ковре у кресла. Узнал по обложке. Не с Хансом ли разговаривала? И откуда у неё «Брамс». Я же спрятал книгу. Наверное, сотофоном в Гошу запустила, а искала среди кадок пальмовых, нашла под фикусом.

Сестра полулежала в водяном кресле, почти утопала в нём. Узрев наши лица в окнах викама, подняла и закинула ногу за ногу. Большой палец в дырявом носке раз за разом потешно, с разворотом стопы к нам, то к одному, то к другому, сгибался. Кланялась нам.

Батыя удостоила и голосовым приветствием:

— Сало-ва-а-ти-ик.

Батый, начав, было говорить, осёкся: его, порывавшегося узнать всё немедленно, всё же остановило то, что на девчонке не было рубахи — лежала в кресле в одних штанишках и в одном дырявом носке. Палец в поклонах сбил меня с толку: я не сразу просёк, что сконфузило Батыя.

Ничего там определённого у Катьки ещё не было, но округлости под ключицами наметились — такие нельзя отнести даже насчёт некоторой её полноты.

— Набрось рубаху! — приказал я строгим голосом, тоном старшего брата, не побоявшись ударить лицом в грязь перед Батыем: сестра могла и ослушаться.

Катька хмыкнула и, прикрыв грудь руками крест-накрест, попыталась встать, но этого у неё не получилось: вода перекатилась на сторону и сестра вывалилась из кресла на ковёр.

— Ой! Выпала.