Повесть дохронных лет

Чтобы как-то пресечь неловкость от такого проявления его неистовства и наступившего молчания, я спросил Катьку:

— И о чём это — ты, в музыке настоящей не бельмеса, да и в рэпе со степом тоже, — с ним могла так долго говорить?

— С кем? — встрепенулась Катька.

— С Хансом. Ты же ни с кем больше не разговаривала.

— Да так, поболтали… Потом он лепил с меня. Я ему позировала. Женишок мой возжелал из Паганини в Бурвиля заделаться. Ну, хохма одна. Смычок на стек поменять. Шило — на мыло.

— Позировала?

— Ну да. Он заплатил мне, — заявила Катька. — По ставке профессиональной натурщицы, по четвертаку за час. Не то, что ты за оформление твоих знаменитых джинсов — ананасами. Я их терпеть не могу! Цезарю скармливаю.

А ведь не врёт, сразу поверил я. За завтраком сестра ананаса даже не пробовала, забирала свой, мой и, свистнув догу, уходила к себе. Она мне помогала делать домашние задания по алгебре, за что платил ананасами, тогда как сам их любил. Торговался долго, но часто неудачно. И вот, оказывается, Цезарю скармливала. Засранка.

— И как лепит, получается? — Спросив, поморщился от нахлынувшего на меня одного только ощущения от мерзкого запаха пластилина. И подумал, долго не подключала, не нагишом ли позировала.

— Нудно. Лепит в натуральную величину. Из пластилина. Руки пластилином вымажет, отмоет, на скрипке пропиликает и опять за пластилин. Цвет пластилина выбрал жёлто-красный. И жирный пластилин — слишком, лоснится весь. А я ж не такая: кожа у меня вся, даже после загара, белая, матовая.

Катька издевалась: раз за разом повторяла слово «пластилин», она знала о моей аллергии к нему. В азарте оплошала: сама себя выдала, ляпнув про всю белую, матовую, даже после загара, кожу. Не сомневался — позировала Катька Хансу обнажённой.

Проговорившись, сестра продолжала уже без обиняков.

— И так без конца. А мне — лежи без одежды на холоде. С февраля лепит, начал детально прорабатывать. Получается, вылитая я. Вот только, если б не пластилин: блестит… как мокрая кожа у бегемота, и лоснится… как сало в тепло.

Я поморщился. Салават нервно провёл рукой по ёжику, он понял: про «сало» — намёк на его персону.

А Катька, как ни в чём небывало, тараторила:

— Но мне надоело. Требует: «Не двигайся», а сам бежит руки от пластилина мыть. Я подумала, пластилин воняет, Ханс запахов не переносит, мутит его, аллергия у него к всяким химическим запахам, а оказывается он руки мыл от пластилина, чтобы скрипку не запачкать. И то правда, не жирными же от пластилина руками на скрипке скрипеть. Она у него — ты знаешь, Фра, мама рассказывала — сделана каким-то старым итальянским мастером. Хансу, как особо одарённому вундеркинду, частный коллекционер подарил. Я женишка как-то воспитывала, так он не удирать бросился, упал на ковёр ничком и скрипку собою накрыл. Тоже мне — Паганини-Бурвиль-Матросов. Ой, вы не слышали, как он на ней пилил! Тараканы Марго, услышали бы, — передохли бы. Чесслово.

— Короче, натурщица, — попытался я остановить сестру.

— Так вот, руки помоет от пластилина и тягает смычок туда-сюда. И всё смотрит, смотрит на скульптуру. Не на меня! И всё требует не двигаться. Ага, я голая, продрогшая, прикиньте, от зарядки откажусь. Фиг ему. Отказалась бы от позирования вообще, да гонорар истратила, и на Хансовы — пластилин ему покупала — торт купила в «тачанке», — сокрушалась Катька, посчитав, что окончательно достала меня «пластилином». — Торт «Жеребой кумыс». Вы чего не подумайте, я не одна съела, Мальвине, Марго задобрить, половину отрезала, с Цезарем поделилась. Тебе, Фра, оставлю. СалОватик, «Жеребой кумыс» — мой любимый торт. А уж как подружки мои его любят… Да и мальчишки под пивко жуют.

И сдунула с рубахи крошки.

Я посмотрел в тарелку. Узнать «Жеребой кумыс» — самый вкусный торт, какой можно купить в Отрадном и только в ресторане «Эх, тачанка!» — было невозможно. Что она мне тут оставит? Крошево одно. Месиво. А торт дорогой, самый дорогой — к столику его заказавшему (вернее, тем в карете; те, кто за арбами или в санях сидят, торт не заказывают: не по карману), официант подавал не верхом на ослике, а на жеребце. Да не в лапти обутым, в сапожки сафьяновые. К тортам аллергии, как к пластилину, у меня не было, но я их не терпел. Стараясь не обидеть маму, любившую заниматься выпечкой, этого не показывал — ел нахваливая. Ни кто про то не знал, но только не Катька. За завтраком, отдавая ей свой ананас в уплату, не за алгебру, к примеру, за вынос мусора в её очередь, я требовал в компенсацию часть её доли торта. Забирал свой и её куски, наливал большую кружку горячего какао и уходил в свою комнату. Получасом позже в дверь стучал Цезарь, я впускал и скармливал псу оба куска. И вот теперь я знал: ко мне дог прибегал после того, как сожрёт мой ананас и Катькин в придачу. Частью своего торта жертвовала ради целого ананаса, которого сама-то и не ела — чтобы только не брату. Вот паскуда!.. А бедного пса мы замучили: не знаю, как там у Катьки с ананасами дело было, я, не дождавшись стука в дверь, криком звал Цезаря и торт съесть приказывал.