Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Мне только не нравится «голубизны небесной белый снег» — я не люблю такой расстановки слов. Но две последние строчки лучше всего стихотворения! Да, пишет он хорошо, это правда. А я все хуже и хуже. Но не все его стихи мне нравятся. Храмы и каменщики надоели[216], я презрительно называю их «плотниками».

А у меня один мотив — усталость.
Но если б только отдохнуть,
Хотя бы на больничной койке.

5 сентября 1929. Четверг

Этот листок я нашла вчера на столе, вернувшись из Люксембурга. Ответ на мое вчерашнее: «Награда». Стоило больших усилий, чтобы сохранить самообладание и ничем не выдать боли. Но все-таки Юрий это понимает. И это доставляет ему удовольствие.

К чему была вся эта комедия со вставанием?

— Я плохо спал, я уснул в 4 часа, я не могу работать. У меня расшатаны нервы, мне надо принимать электрические души ит.д.

К чему эти постоянные напоминания о расшатанных нервах, бессонных ночах и т. д.?

Сегодня я полушутя-полусерьезно сказала:

— Жены нет. Одна нянька!

Он ответил грустной улыбкой. Меня колют его постоянные упреки в том, что «жены нет».

А уж если он таким стилем начал писать, чем все это кончится? К чему это приведет? Что же делать, наконец, что же делать?!

24 сентября 1929. Вторник

Давно я не трогала эту тетрадь. Многое хотелось написать и о себе, и о дитенке, и об Юрии. Но каждый раз чье-то присутствие меня останавливает. Когда мы жили дружно, то мне хотелось писать об Игоре, записывать каждую мелочь, как он ночью сам нашел и засунул себе в рот соску, или ловит свои ноги, как «разговаривает», как капризничает. Но когда мы начинаем ссориться — мне хочется писать только об этом. Последний раз мы поссорились так, что, мне кажется, дальнейшая возможность ссор исключена совершенно — мы просто стали чужими. Иногда мы можем жить довольно мирно.

25 сентября 1929. Среда

Вчера меня Юрий перебил, а сегодня уже нет настроения. Дело в том, что хозяин очень много прибавил на комнату, и зимой мы будем платить большие деньги. Но что же делать? Ведь выехать некуда, а значит, выхода нет, а если хозяин еще на что-нибудь прибавит — и это проглотим. Конечно, надо квартиру, но не на зиму глядя ее искать.

И еще литературные неприятности. В «Новостях» уже сто лет лежат стихи. Я уже и смотреть перестала. И не жду больше. С «Совр<еменными> Зап<исками>» тоже беда. Когда Кутузов был в Париже, я была у Бунакова и дала ему стихи. А теперь получено письмо от Цетлина[217] с просьбой дать одно из них для октябрьской книжки, а другое — для следующей. В этой книжке будут, по слухам, Ладинский и Поплавский, если еще пойдет Кутузов, мне, кажется, места не будет. И это очень обидно. Остается чикагский «Рассвет»[218], там все напечатают, но что за радость — Америка! И уж теперь Кутузов нос задерет!

А пока, кажется, все-таки надо послать в «Рассвет», пока деньги есть.

28 сентября 1929. Суббота

Из отеля нас систематически выживают. Сначала прибавили 10 фр<анков> на воду, потом 10 <франков> — на отопление. Теперь — «нельзя стирать». А, может быть, на стирку еще прибавят. Одним словом — тупик.

С Юрием как будто ничего. Так-таки молчим. Да, может быть, оно так и лучше. Когда он как-то вечером прочел мне последние стихи:

— Я могу примириться с тоской,
С недалеким бесславным концом,
Даже с этим унылым лицом,
Даже с умным и чуждым тобой…

— я думала, что произошло что-то непоправимое. Лег спать молча.

— Почему же ты мне не сказал, что у тебя 3 новых стихотворения?

Попробовал отшутиться:

— Не следовало бы их читать на ночь!

— Все равно, когда-нибудь же надо.

До утра мы не произнесли ни слова.

Весь день у меня было ужасное состояние. Вечером встретились миролюбиво, без дутья и драматических поз, и были друг к другу особенно внимательны и бережливы. Тщательно избегали таких слов, как «вчера» или «стихи». Как-то вышло, что я пошла с ним в типографию. Говорили о постороннем, и мало-помалу неловкое чувство рассеялось. Так и до сих пор совсем не ссоримся, стараемся быть внимательными и нежными, и иногда это удается. Слово «стихи» мы уже произносили много раз, но «твои стихи» — ни разу. Я не знаю, насколько это хорошо, такая «тактика замалчивания», но это легче, проще и менее болезненно.

29 сентября 1929. Воскресенье

Ссориться начали ночью. Началось из-за дитенка. Что-то такое было неладно. Опять обидные до слез шпильки, вроде того, что «все очень мило говорят — пальчиками подавился! Когда он болен», — опять этот преувеличенный спокойный тон, который делает меня бешеной.

Сейчас уже половина второго, а он все еще спит. Интересно, сколько он будет спать. А я уверена, что и время он знает, и спать ему не хочется, и просто хочет меня позлить. В таком случае, план выбран превосходно!

1 октября 1929. Вторник