Повесть о детстве

— И я с тобой пойду, невестка, — встрепенулась бабушка. — Навестить надо сваху-то Наталью… Может, и не приведет бог увидеться… Поколь нет мужиков-то, сходить надо… Ведь я ее давно не видала… Тут рукой подать, а из избы домовой не пускает…

Мы спустились к ветлам и мимо колодца прошли к переходу через речку. Мне было скучно идти с ними: бабушка шагала тяжело и медленно, а мать часто поддерживала ее под руку. Я пустился бегом прямо по воде и несколько раз перекувырнулся через голову на снежно-белом песке на том берегу. Песок был горячий и мягкий, как мука, и всюду был прошит красными нитями ползучей травы в крылатых листочках.

Кузница была заперта. Вероятно, Потап тоже ушел с мужиками. Перед избой сидел Петька с ребенком на коленях и играл в камешки. Игра эта и меня увлекала. Нужно было четыре камешка схватить в тот момент, когда пятый камешек подбрасывался кверху.

Петька встретил меня с серьезным лицом и как-то даже с неудовольствием.

— Домовничаю, — сообщил он сердито. — Тятька на барский двор со сходом поплелся, а мамка рубашки стирает.

Тут работы в кузнице невпроворот, а он потащился прямо в фартуке, как пугало, да еще с клещами. А толк-то какой?

Все одно барин прогонит. Он дешевле уступит землю Митрию: Митрий-то деньги ему сразу из кармана выложит, а мы, мужики, в десять годов не выплатим.

Он рассуждал, как взрослый, и не одобрял похода мужиков на барский двор. Но увидел ли он, что я мало понимаю в мирских делах, или ему самому было скучно слушать самого себя, — он снисходительно усмехнулся:

— Ну что, кулугур? Моленную-то прихлопнули, теперь и петь тебе негде? Кто это у вас так ловко иконы-то да книги украл? Богу молитесь, а черта тешите.

— Я не крал и черта не тешу, — обиделся я и хотел пойти дальше.

Но он схватил меня за рубашку и засмеялся:

— Як тебе хотел уж бежать: баушку-то Наталью ты совсем забыл и со мной не водишься. А ей Архип Уколов уж гроб сделал — в сенях стоит. Я и то дивуюсь: больно уж долго она не умирает…

Пока мы разговаривали, он играл в «подкидыши»: бросал камешек вверх, хватал горстью кучку голышей и ловил подкидыш. Выходило это у него ловко, без промаха.

Он был этим доволен, и глаза его радостно блестели.

Мать и бабушка прошли мимо нас, но нас как будто не заметили. Ребенок вдруг заорал благим матом, но Петька посадил его, голенького, на мягкий песок, вынул из кармана соску из тряпки с нажеванным хлебом и сунул ему в рот.

Ребенок начал жадно сосать жвачку и замолчал.

Я сел около Петьки, взял у него камешки и стал подкидывать. Он следил за моей рукой, поднимая и опуская голову, и лицо его, закопченное и огрубевшее, сразу стало простым, ребячьим, живым. Глаза его заиграли веселым увлечением. Когда я не мог схватить камешки подряд пять раз, он звонко засмеялся и крикнул:

— Эх, ты, сухорукий! Я двадцать раз схвачу…

Так мы, забыв обо всем, соревновались с ним, пока опять не заорал ребенок, упав на песок. Петька подхватил его на руки, нашел соску, вытер ее пальцами и сунул ее опять в рот ребенку.

— Вон! Идут!.. — крикнул он и вскочил на ноги. — Вещь я сказал тятьке: «Куда идешь? Чего тебе там надо-то? Аль работа-то у тебя запьянствовала?..» А он одно долдонит:

«Куда мир — туда и я: от мира нельзя отказываться».

С горы кучками шли мужики и по тропочкам сворачивали к речке. Одни шагали торопливо, обгоняя передних, другие кричали все вместе, спорили, размахивали руками и останавливались, оглядываясь назад.

Я побежал в гору, навстречу мужикам. Старики шли тихо, степенно, опираясь на палки, парни смеялись, передразнивали Измайлова, а мальчишки делали свое дело — сбегали с горы вперегонку. Когда я, запыхавшись, подбежал к пряслу, которое отгораживало барское угодье от села, навстречу мне вылетел Кузярь. По дороге от барского двора тянулась длинная гряда мужиков, и оттуда долетал смутный говор и злые выкрики. Кузярь остановился передо мной как вкопанный и заржал жеребенком.

— Я все видел, а ты проморгал. Чего ты торчишь у прясла-то, как с ярмонки нас встречаешь? Ох, что только было там!..

Мужики шли в открытые ворота прясла густой чередой, и говор их переходил в крик здесь, у ворот, а позади голоса глухо галдели, как на сходе. Желтая пыль дымилась над головами этой длинной вереницы людей. Проходила тесно сбитая куча мужиков и парней. Одни — в сапогах, другие босиком, и ноги их были бурые от пыли. Все были возбуждены, кричали, не слушая друг друга. Шагали степенно старики, опираясь на палки, и с озабоченными лицами разговаривали рассудительно, как подобает старикам. Вот прошли дядя Ларивон и кузнец Потап с клещами в руках, в черном кожаном фартуке, а с ними еще несколько мужиков.

— Барыня бает: золотые нам Митрий высыпал! — с негодованием кричал Ларивон. — За золотые и Христа продали. А кто на ней, на земле-то, горбы гнул? Она с дедов-прадедов наша! Нынче же делить будем и запахивать.

— Чего легче! — согласился Потап. — А разделишь, вспашешь да посеешь все отойдет чужому дяде. Митрий-то только спасибо скажет.

— С кольями пойдем, — кричал Ларивон, мотая бородой. — Всем селом караулить будем.

— Тебя в остроге караулить будут.