Повесть о днях моей жизни

   Он был черен, как араб, седые спутанные волосы его стали от копоти дымчатыми, веки покраснели и разбухли, в бороде торчали перья.

   -- Ну, что, как твои дела? -- спросил он, щекоча меня под подбородком. -- Много бабок выиграл на масленой?

   -- Слава богу, -- сказал я, отодвигаясь.

   Отец вымыл лицо, голову, переменил рубаху и причесался. Мать юлила около него, подавая чистую утирку, гребешок и бесперечь советуя:

   -- За ухом-то вытри, за ухом-то!.. Обожди, я тебе ножницами подравняю волосы. Постой, Петрей, чуточку!..

   Нарядившись, отец сел на коник, поглядел на всех, оперся о стол локтями, склонил голову и снова засвистел, постукивая лаптем о проножку.

   -- Бросил бы, старик, -- сказала мать, -- жутко ведь!.. Ну, что же теперь делать? Перестань, пожалуйста!

   Отец притворился, что не слышит. Мать уткнулась в угол, скрывая слезы.

   -- Так-так-так,-- сказал он, насвистевшись.-- Так-так-та-ак!..

   Мать повеселела. Ласково притронувшись к плечу его, она спросила:

   -- Поговеть не думаешь? Сердокрестная неделя уж...

   -- Поговеть? -- Отец задумался. -- Можно поговеть.

   Мать обрадовалась пуще.

   -- Поговей! -- воскликнула она. -- Вот увидишь, легче станет.

   -- Мо-ожно, -- повторил отец. -- Отчего нельзя?

   Причесавшись еще раз, он пошел к вечерне, а вернулся к третьим петухам пьянее грязи.

   -- Малаша! Ваня! Мотечка! Милые мои! Голубяточки! -- кричал он с улицы. -- Говельщик ваш идет, встречайте...

   Стуча зубами, мать металась по избе. Я залез под лавку... Мотя торопливо одевалась...

   -- Рцы, ерцы, господи помилуй... Слава в вышних богу... Упокой, господи, рабов твоих... -- бормотал отец, с трудом переступая избяной порог.

   Он был без шапки, бледен, с разорванным воротом новой рубахи. Войдя, ткнул ногою овцу, которая с ягненочком жевала сено у лежанки, осмотрелся мутным взглядом, мотнул головою, засопел.

   -- Рцы, ерцы, господи помилуй... Еже словом, еже делом... Все живы?

   -- Живы, -- прошептала мать запекшимся ртом.

   -- Живы? Ну и ладно... Дай поесть... Сущую-рущую, пресвятую богородицу, тебя величаем...

   Мать нарезала хлеба, налила похлебки.

   -- И во веки веков, аминь!.. -- Отец дернул за конец столешника, еда полетела на пол. -- Жарь яичницу!.. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим...

   -- Батюшка! Петрей! Желанный мой! -- закричала мать. -- Окстись, что ты -- пост великий, какую тебе яичницу?

   -- Жарь яичницу, а то окна поломаю! -- стукнул отец кулаком о стол.

   Мать заплакала, отыскивая сковороду.

   -- Еже словом, еже делом... -- Отец опустился на колени. -- Нет... не так... постой! -- Он снял с божницы большой медный крест, родительское благословение, трижды перекрестился и поцеловал его.

   -- Слушай, -- сказал он, глядя на крест, -- исповедоваться буду... Грехи мои слушай... Двадцать лет не исповедовался, а теперь вот вздумал, на старости годов... Слушай: с восьми лет пью водку, ругаюсь матерно... и до гроба буду пить, понял? С десяти курю табак, с молодых лет бью жену... завидовал богатым... лошадей увечил, слышишь?.. Много в сердце зла имею... Не люблю людей... Кругом меня -- злодеи, я -- первый... Ну, еще что?.. -- Отец притронулся корявым пальцем к распятию,-- небось сердишься? Что ж мне делать, если жизнь моя такая... сердись не сердись, а никому не покорюсь!.. Хоть на месте истопчи!.. Хоть по жиле вытащи мою утробу! -- заревел отец, бледнея, и, схватив распятие, стал с ожесточением топтать его.

   Остолбеневшая мать пронзительно завыла:

   -- Старичо-ок! Опо-омнись!..

   Пошатываясь, отец взял ее за руку, поставил затылком к дверям, размахнулся и хлестнул кулаком по лицу. Мать затылком отворила дверь и растянулась на полу в сенях. Подбежавшую сестру отец поставил носом в сени. Падая от подзатыльника, та поползла раком.

   -- Иди третий... Эй, наследник, где ты?

   Я полез было под печку, но отец вытащил за ногу. Держа на весу, сопел и матюкался, а я ловил его за штанину.

   -- Лети! -- сказал отец, и я шлепнулся на что-то мягкое: не то на мать, не то на Мотю. Отец затворился.

   Пил отец шесть дней. С барышником Хрипуном он заездил лошадь, рыская по кабакам. На седьмой пришел в одной рубахе, хворый, желтый, щипаный, лежал долго без движения, ничего не ел, кроме капусты, ни с кем не разговаривал. Оправившись, стал работать.

XI

   Осенью мое желание сбылось: я получил в школе букварь и грифельную доску.

   Долгими зимними вечерами, когда за окном трещит мороз, а в избе так тепло и уютно, зажгут наши маленькую лампочку-моргасик, я примощусь к столу и, подобрав под себя ноги, заявляю:

   -- Ну вы, тише теперь там -- читать зачинаю.

   -- Читай, читай, -- скажут домашние, -- а мы послушаем. Чисто ли на столе-то -- книжку кабы не замарал?-- и мать прибежит смахнуть пыль рукавом.

   -- Ничего, чисто, вы не разговаривайте, а то собьете,-- и начинаю выводить нараспев: -- Ми-ша. Мы-ши. Мы-ло. Ма-ма ши-ла.

   -- Какое тут шитье, -- скажет мать, -- у меня и глаза-то ничего не видят...

   -- Да нешто про тебя это? -- крикну я. -- Мешаешь только!

   -- Ну, не буду, не буду, милый!

   -- Пи-ли-ли. Мы-ли-ли, Шли. Ма-ша тка-ла по-лот-но...