Повесть о днях моей жизни

   Вся Драловка и Заверниха лежали в оспе. Зайдя через неделю к Титовым после того, как я оправился, я увидел на кутнике, в тряпье, Маврушку, рядом с братом, всю в коросте. Глаза ее слиплись, руки завязаны тряпицею назад, рот обметан гнилыми струпьями и перекошен от боли. Девочка сидела, раскачиваясь из стороны в сторону, терлась щеками о плечи, на нее кричали, а она просила водки тоненьким, жалобным голосом. Рядом с нею -- Влас, двухгодовалый братишка, похожий на тупорылого кутенка, шевелил беспомощно ручонками, смотря на меня одним глазом, из которого текла слеза, а другой глаз слипся и распух. На веке рана, бровь ободрана, из уха ползет грязно-зеленоватый гной.

   -- Ма-а... -- пищит он, раскрывая рот и цепляясь за дерюгу тонкими пальчиками с отросшими грязными ногтями.

   Я подошел к Маврушке, спрашиваю:

   -- Не ходишь в школу-то иль ходишь?

   Девочка протянула вперед шею.

   -- Кто там? -- прошептала она.

   -- Я...

   -- Кто -- Ваньтя?

   -- Да. Я тоже хворал... утонул было под мельницей.

   -- Я знаю, -- ответила Мавра и, повернув лицо к столу, заныла: -- Пое-е-есть!..

   Мать ткнула ей в рот кусок хлеба.

   -- Жуй.

   -- Вина-а да-а-ай... -- заплакала девочка.

   Мать толкнула ее в голову, ворча:

   -- Куражишься, дрянь! Как вот хлясну по губам-то!..

   Маврушка заскулила. Глядя на нее, и Влас заплакал.

   -- Уходи отсюда, выпороток! -- крикнула на меня Маврушина мать и принялась, плача в голос, стегать детей лапотной веревкою.

IX

   На трех святителей драловский сотский дядя Левон, Кила-с-Горшок наряжал народ на сходку.

   -- Эй, вы, слышите? Земский будет! -- зычно кричал он, постукивая в раму батогом. -- Подати!..

   Отец возвратился со сходки поздно вечером, когда я спал. За завтраком поутру был угрюм и ни за что обругал Мотю.

   На сретенье Кила-с-Горшок опять стучал под окнами, земский в этот раз приезжал с становым и что-то там такое говорил, отчего отец пропадал весь следующий день.

   -- Ни с чем, знать? -- встретила его мать.

   Отец так цыкнул на нее, что я со страху подскочил на лавке. Разговора за весь вечер никакого не было.

   Чуть свет отец с сестрой долго копались в сарае, потом свели туда Пеструху -- телку. Вслед за ними побежала мать, прикрыв полою самовар, а за матерью -- я. Отец прятал зачем-то телку между старновкой и стеной, заваливая сверху и с боков на поставленные ребром жерди соломой. Между жердями темнела дыра, в которой пугливо возилась Пеструха.

   -- Не задохлась бы, -- шептала мать. -- Крепки колья-то?

   -- Крепки, -- говорил отец. -- Вали сверху овсяную солому.

   Мотя таскала вилами солому, мать зарывала в мякину самовар и новые коты, которые лет пять берегла на смерть, а я, стоя с разинутым ртом, дивился.

   -- Зачем вы, мама, это делаете, а?

   -- Марш домой! -- крикнул отец, грозя веревкой. -- Везде, дрянь, поспеваешь? -- И, понизив до шепота голос, добавил: -- Если кому скажешь, изувечу...

   По деревне ездили начальники, выбирая подати, недоимку и продовольственные деньги. Они ходили от двора ко двору, ругались матерно, грозили согнуть в бараний рог, вымотать душу, а следом плелись старшина со старостой в медалях, понятые и мещане из города на широких розвальнях.

   На улицу, прямо на снег, выбрасывали из клетей холсты, одежду, самовары, сбрую -- все, что можно продать. Скупал рыжий мещанин в крытом тулупе. Становой величал его Василием Васильичем и угощал желтыми папиросами из легкого табаку. Цену назначал становой, старшина поддакивал, воротя в сторону от мужиков лицо, староста молчал, понятые вздыхали. Василь Васильич, ткнув ногою вещь, сипло отрубал: беру! Работники тащили скупку в сани, а мещанин, отдуваясь, лез за пазуху, вытаскивал холщевый засаленный, в пол-аршина длиною, денежный мешок и отсчитывал красными озябшими пальцами мелочь. Бабы истошно выли, мужики бухались в снег на колени перед полицейским, стукались лбами в глубокие калоши, обметая волосами снег с них, хрипели что-то. Становой благодушно отстранял лежачих, притрагиваясь кончиком шпаги к спине, или кричал то милостиво, то зло.

   За добром выводили живность: поросят, коров, птицу. Кур и поросят совали в широкие мешки, овец бросали, скрутив ноги, в сани, а коров и телят привязывали к оглоблям и сзади саней. Куры кудахтали, вырываясь из рук, по улице летели перья; поросята, бабы и дети визжали; коровы угрюмо мычали, разгребая ногами снег и крутя головою... Нашествие татарское на Русь...

   Скоро четверо мещанских розвальней нагрузили доверху.

   Становой сказал:

   -- Не закусить ли теперь нам, Василь Васильич, а?

   -- Пора, -- ответил тот.

   Возы, нагруженные холстами, обувью и одеждой, утварью и ветошью, отправили с мальчишкой и десятскими в город; начальники, ежась от холода и потирая руки, полезли к старосте в горницу, сотский побежал за водкой, понятой -- к попадье за мочеными яблоками.

   Пока они в тепле кушали, мужики терпеливо ждали у крыльца. Старостина дочь, Палагуша, и сама старостиха то и дело бегали из погреба в кладовую, из кладовой в избу, торопливо неся миски с огурцами, кислую капусту, хрен, ветчину и кринки молока, а мужики завистливо смотрели им в руки и шептались:

   -- Эко, братцы, жрать-то охочи!..