Повесть о днях моей жизни

   В девять часов пришел учитель в поддевке тонкого сукна и светлых калошах, высокий, тонкий, с реденькой русой бородкой кустами и утячьим носом.

   -- Гляди-ка, чисто барин, -- шепнул мне Тимошка, -- учитель-то!..

   Он поздоровался и скомандовал: на молитву. Ребята повернулись лицом к иконе и запели на разные голоса. Учитель рассадил всех по местам, старшим выдал книги и приказал что-то писать, а сам подошел к нам.

   -- Что, ребятишки, учиться пришли?

   Мы молчали.

   -- Вы что же не отвечаете, не умеете говорить?

   -- Умеем, -- выручила Маврушка.

   -- И то слава богу! Учиться, что ли?

   -- Да! Да! -- запищали мы вперебой, как галчата.

   Учитель улыбнулся.

   -- Садитесь пока здесь, -- указал он на свободные места. -- Я запишу вас.

   Из дверей выглядывали знакомые лица товарищей, привыкших уже к школьной обстановке и державшихся свободно: они смеялись, подталкивая друг друга, ободрительно кивали головою: не робей, дескать, тут народ все свой!

   -- Как тебя звать? -- обратился ко мне первому учитель.

   -- Ваньтя.

   -- Иван, -- поправил он, записывая что-то на бумажку. -- А фамилия?

   -- А фамилия.

   Учитель поднял голову:

   -- Что ты сказал?

   -- А фамилия.

   -- Что "а фамилия"?

   -- Я не знаю.

   Учитель потер переносицу, покопал спичкою в ухе, сделал лицо скучным и подсказал:

   -- Как твое прозвище?

   -- Жилиный, -- ответил Калебан. -- А Мишку вот этого Немченком дразнят, Тимоху -- Коцы-Моцы, Маврушку -- Глиста...

   -- Эх ты, а сам-то хороший, Калеба Гнилозадый? -- пропищала обиженно Маврушка.

   Все захохотали.

   -- Здесь ссориться нельзя, -- остановил учитель.

   -- Парфе-ен Анкудины-ыч! -- крикнул из соседней комнаты Козленков: -- Это их на улице так, а Иванова фамилья -- Володимеров.

   Учитель пожурил:

   -- Что ж ты, братец, а? Иван, мол, Володимеров... Смелее надо...

   -- Ты бы поглядел, какой он дома вертун, -- опять не утерпел Калебан.

   -- Помалкивай! -- прикрикнул на него учитель, а потом, обратившись ко мне, продолжал: -- Ну, Иван Володимеров, как тебя по батюшке?

   -- Петра.

   -- Иван Петрович?

   -- Да.

   -- Хорошо-с, мать как величают?

   -- Она уж старая, ее никак не величают.

   -- Как же так: не величают? Имя-то есть?

   -- Маланья.

   -- Так, а братьев?

   -- Нету, одна Матрешка... Сестра... Она у нас рябая.

   -- Матрена, что ли?

   -- Да.

   -- Добре. Сказывай, сколько тебе лет?

   -- Семой пошел с Ивана Крестителя.

   С такими же вопросами обращался учитель к Тимошке, потом к Мишке, Калебану и Маврушке, и все путались. Маврушке он сказал:

   -- Ты, девочка, умная, что вздумала учиться. Не лепись, большая польза потом будет.

   Она ответила, что в школу ее тятя послал,

   -- И отец твой молодчина, -- сказал Парфен Анкудиныч.

   -- Меня тоже послал тятя, -- похвалился Калебан. -- "Осатанел ты, говорит, всем, убирайся, дьявол, с глаз долой в училиш-шу!.." -- И, увидав своего приятеля Цыгана, зафыркал: -- Егоран! У нас под печкой голубята вылупились! Глаза лопни! Пиш-шат!..

   Мишка его дернул за рукав, а Калебан огрызнулся:

   -- Чего ты щипешься, стервило?

   Учитель взял за подбородок Калебана и сказал:

   -- Нельзя так, выгоню на улицу, понял?

   Перед отпуском учитель объявил: Мавра Титова принимается в первое отделение, а мы четверо должны прийти на будущий год, потому что теперь молоды.

   -- Поешьте дома кашки побольше, -- смеялись над нами.

   -- Ничего, мы за год сильно вырастем, тогда и нас учиться примут, -- утешали мы себя дорогой. -- Маврушке-то девятый год!..

VIII

   Пришла моя восьмая зима. Мать выпросила, Христа ради, у Тимошкиной матери старый дядин тулуп и сшила мне из него полушубок.

   Целый день я пропадал на улице, катаясь на салазках, и возвращался домой с красными, как у гуся, пальцами и закоченевшими ногами. Поспешно разувшись, я хватал круто посоленный ломоть хлеба и лез на печку, рассказывая оттуда, что со мною было за день. Когда руки и ноги в тепле отходили, их ломило. Мать становила на лежанку ведро с водою, бросала туда снег и опускала в воду мои ноги, а руки терла суконкой или чулком.

   -- Экий бестолковый, -- ворчала она, -- до каких пор бегаешь, подумай-ка!

   Я оправдывался тем, что на улице ноги не зябнут, что им холоднее от печки, и божился не запаздывать.

   -- Ты всегда так, -- упрекала мать, -- простудишься, тогда я тебя выпорю.

   Любимым местом наших игр была Федина гора -- крутой скат к реке, рядом с мельницей. Как только занимался день, ребята поливали на скорую руку ледянки и бежали на гору кататься.

   К вечеру сходились парни с девками с гармонями и прозвонками, на катке устраивалось игрище, пелись песни и плясали. Полоумный Базло, скинув валенки, прыгал босиком. Охрем Лобач становился на руках "березою", Дарка Крымская с Гуляевым, солдатом, плясали по-господски, схватив друг друга в охапку, крутясь и топая на месте. Нас большие гнали от себя, потому что, кончив пляску, парни хватали девок за руки и целовали, а мы подглядывали и, придя домой, пробалтывались, кто кого тискает и кто кого целует.

   По воскресеньям на горку приходил пьяный Ортюха-сапожник. Стащив у кого-нибудь из-под навеса сани, он набивал их нами доверху и, крича: "Горшки продаю!" -- спускал сани вниз, к реке, хохоча, как сумасшедший. Мы визжали от восторга, летя вихрем под гору, а Ортюха кричал: