Повесть о днях моей жизни

   -- А это, Василий Егорович, работник Максимыча,-- закричало несколько голосов.-- Это Ванюшка осташковский, грамотей хороший, читарь, но только, конечно, против вас в подметки не годится!..

   Вечером подвыпивший Егор плясал на старости годов "камаринского мужика" и называл себя удаленьким молодчиком, старуху -- душой девицей и лез к ней жировать, а у нас Шавров, смертельно пьяный, таскал по полу окровавленную Гавриловну за волосы, а из покрасневших глаз его потоком лились слезы.

   -- Тварь последняя ликует, а я ни к чему живу!.. У-у-у, сволочи паршивые, без ножа порежу всех!..

   И там и тут,-- у Пазухиных и у нас,-- под окнами стояли ротозеи...

VIII

   Утром по деревне прошел слух, что Васька-дворянин обулся в лапти, надел синюю посконную рубаху, такие же портки и, стоя по колена в луже, помогает отцу чистить хлев. Первыми на такое чудо, как и всегда, сбежались ребятишки, черномазыми чертями облепившие забор, потом у соседок оказалась недохватка по хозяйству, и все побежали к Пазухиным.

   -- Что, Василий Егорович, не хотите нашей крестьянской работушки забыть? -- участливо спрашивали они, перемаргиваясь между собою и любопытно заглядывая парню в лицо.-- Тянет к земле-матушке? Уж это беспременно так!..

   А бабы ныли:

   -- Ну-кось: руки-то -- как сахарные, а он вилами-тройчатками копает!.. Егор, ты постыдился бы маленько, а?.. Ведь этак ты его испортить можешь. Ты над этим думал, пес?

   Сконфуженный старик ворчал:

   -- Господи помилуй, разве я его неволю; он сам охотится... Я говорил уж: бросьте, мол, Василий Егорыч, а он -- свое... Какой же я ему теперь указчик, у его мозги пошире... .

   Вскоре из двора во двор стали ползать сплетни и ехидные усмешки: Васька-то, де, одну зиму подворянился, а к лету не годился -- вытурили, но только он куражится и никому о том не сказывает. Другие же не верили, что парень выгнан из училища, но тем не менее ругали его еще пуще, говоря, что раз дошел до господской линии, лезть в черную крестьянскую работу -- срам и чванство, и смотреть на это даже со стороны обидно, а Егор -- дурак плешивый, если позволяет сыну куролесить.

   -- Читал бы под окошком книги или на гармонии зажаривал, а то -- наво-оз!.. Мы знаем эту моду, нас, брат, не обманешь, даром что не учены!.. Гляньте, мол, робята: грамота мне словно -- тьфу, а окромя того -- работать понимаю, одно слово -- золотых дел мастер!

   -- Га, пугать задумал, мы и так пужливы!.. Сел за книжки, значит, и сиди, как черт, а то -- гуляй по холодочку, это -- твое дело, это мы можем понимать, а навоз мой пращур чистил!.. Бает: нечего орясничать, работать надо, ну, и гнись, козёл глумной, потей, смеши деревню!..

   Багровый от злости Ноздрин, стоя без шапки, как собака, тявкал на всю улицу:

   -- Ты -- муж-жик?.. Ты до причалу доволокся? Топерича ты -- господин в серых штанах и при медали? Так покажи мне форс господский, чтоб поглядел я и сказал: как будто наш, простой, а куролесит лучше барина!.. А посконная рубаха? А лохматые портки? Рубаха ребра мне истерла, а тройчатки вымотали силу!..

   Вездесущий дух -- пастух Игнашка Смерд -- вздохнул, качая головою, вытер мутные глаза и прошептал:

   -- Ох, брось, родимый Вася, бро-ось: пропахнешь нехорошим духом, не возьмут тебя больше господа к себе в училишшу, оставь, ягненочек, пускай отец копается, а ты блюди себя... Оставь, зачем ты этак, глупый!.. Брось их к бесу, вилки-то; бросай, куда попало!..

   Когда об этом происшествии узнал Созонт Максимович, то весь перекосился. Ночью его Любка захватила в крупорушке с Павлой; он был встрепанный и красноглазый, говорил осипшим голосом, пил квас со льдом, через все лицо имел багровую царапину и с постели на полу не поднимался.

   -- Ну-ко, слышишь, пан Твардовский, сбегай за Егоршей! -- крикнул он мне через двери, грузно приподнимаясь на локте.-- Сей секунд чтоб! -- и припал сухими ярко-красными с налетом шелухи губами к медной объемистой кружке, доверху наполненной молодым, пенистым квасом.

   Егор пришел без шапки, босиком, прямо оторванный от работы. Ноги его выше щиколоток были вымазаны коричневым навозом, между пальцами торчала прелая солома, а на лбу еще не высохли крупные капли пота.

   Одернув вздувшуюся на боках пузырями рубаху, он перекрестился на иконы, поздоровался с Китовной, вопросительно уставившись в лицо ей.

   -- В горницу пройди, Егорушка, он там,-- не поднимая головы, промолвила старуха. История прошлой ночи пришибла ее, и бабушка с утра ни с кем не разговаривала, сидя на залавке и вытирая рукавами слезинки.

   Весело ухмыльнувшись, Егор отворил стеклянные двери в горницу и, увидя на полу, на пестром самодельном ковре Созонта Максимовича Шатрова, подмигнул:

   -- Али голова болит? Вставай, вставай, невесты у ворот заждались; ах ты, соня!.. Вот дрыхнуть-то здоровый, батюшки мои! -- замотал он головою.

   -- Ты мне сколько должен? -- скаля зубы, злобно перебил его Созонт Максимович, и лицо его сразу налилось кровью, а губы побелели.

   Егор оторопел.