Повесть о днях моей жизни

   Облокотившись на руку, Васютка Пазухин полулежал у костра. Остроглазый мальчуган в отцовской шапке доставал голою рукой из золы печеные картошки; другой, беленький, похожий на Петрушу, тащил мешок с хлебом и бутылку молока. Два длинноволосых карапуза, лет по семи, растянувшись на животе, смотрели, не мигая, в лицо Васе. В нескольких шагах от костра, сжавшись в тесный круг, человек одиннадцать играли в "лису".

   -- Жарят, черти! -- засмеялся Петя, спрыгивая с мерина. -- Бог помочь вам!

   Сидевшие у огня пузыри кувырком подкатились к нам.

   -- Пошто поздно? -- спросили они в один голос и, не дождавшись ответа, побежали обратно.

   -- Шавровские пастухи на четырех... Красавчика с Буланкою оставили дома,-- доложили они товарищам и опять улеглись на животы, подперев ладонями пухлые подбородки.

   -- Сейчас спросишь или потом? -- тихонько обратился я к Петруше, выбирая поудобней место для спанья, но присмиревший на людях товарищ, прячась за меня, глядел во все глаза на Васю, не отвечая ни слова.

   -- Посытней бы жить нам, вот что плохо, -- очевидно, продолжая прерванную нашим приездом беседу, заговорил он. Голубовато-золотистое пламя костра чуть-чуть освещало его лицо и большие потемневшие глаза его. -- Школ больше, книг, людей ученых... А то, что же это, -- дети мрут, скотина дохнет, кругом пьянство, урожаи скоком, голод; поневоле озвереешь... А ученье... -- Вася взял себя обеими руками за голову и как-то восторженно, светло и любовно прошептал: -- Как это хорошо -- учиться!..

   Лощиною, из-за кустов, ночь незаметно подкралась к табуну, окутала всех мягким покрывалом, стерла линии, темным колпаком накрыла тлеющий костер; испуганные язычки жидкого пламени тревожно замерцали, торопливо прячась под узорный пепел.

   Приподнявшись так, чтобы нас всех видеть, Вася долго говорил нам о России, о той стране, в которой мы живем, о ее могучей необъятности, о том, что на полдень и на полночь, по всем четырем сторонам, живет столько мужиков, таких же, как и мы, что ходи десять, двадцать, сто лет, всех не пересмотришь, полей не измеряешь, людей не перечтешь, и что за русскими людьми есть разные другие люди -- немцы, а всего их без числа, без края... Потом говорил о том, что земля наша -- малая песчинка в мире и что звезды, которые нам кажутся блестящим бисером на небе, сродницы ее, подруги.

   Я не могу и десятой части передать того, что говорил Васютка в этот необыкновенный и на всю жизнь памятный вечер. Помню только, сначала я не поверил ему, как и большинство улыбающихся товарищей, но потом я прижался к дремавшему карапузу, голова моя закружилась; я забыл, где нахожусь и кого слушаю и кто я в жизни, и каким-то чародейством были для меня слова его. Шальным я убежал в овраг, к ручью, бросился на росистую траву и, не знаю, с горя ли, иль с радости, заплакал так, что во мне перевернулось все нутро, и я потерял сознание...

X

   Настоящая глава -- одно из грустнейших воспоминаний моего отрочества, и события, в ней описываемые, а также и последующие, много способствовали тому, что я, может быть, преждевременно вылупился из отроческой скорлупы.

   Петруша, Вася Пазухин и большинство ребят уехали из ночного еще до солнца. На день в поле остались только дети да те из подростков, у которых не было дома неотложного дела.

   Раннее утро на лугу -- бесконечно красивое время: тогда роса горит и переливается ярчайшими самоцветами, воздух чист и прян, как мед, а хлеба в розовом, колеблющемся, необъятном покрывале.

   Бодрые, обласканные солнышком, мы веселою гурьбою выкупались в бочаге, напекли картошек и, усевшись в круг, завтракали.

   -- Намнемся досыта и в чехарду, -- лукаво щурясь, говорит Алеша Маслов, востроглазый, продувной мальчишка, подталкивая в бок мешковатого Селезня, которому вчера досталось больше всех в "лису".-- Ты как, Семен?

   -- Дыть я, чего ж, я не сробею... Только чтобы озорства не было, -- медленно, будто вытягивая слова из желудка, сопит тот.-- По-божьи согласен, по-чертову согласья нету...

   Слова его внутри бухнут и прилипают к языку; он их отдирает, тужится, мотает головой и, не осилив, сует в рот нечищенную картошку, пачкая подбородок и губы золой.

   -- Поглядыва-ай!.. Поглядыва-ай!..

   Надев на палку картуз, из-за холма, в котором будто бы в старое время хоронили утопленников, нам машет караульщик Пронька, указывая вдаль, на синеющий бугор.

   -- Объездчик едет!.. Привьет во-спу!..

   По пыльной дороге, пока еле видный, мчался верхом человек в красной рубахе.

   Алеша приложил руку к козырьку и, посмотрев, сказал:

   -- Никак в самом деле он... Лошадей надо пересчитать... Ну да, свернул на нашу стежку!..

   Неизвестный человек, объездчик, по предположению Алеши и Проньки, несся во всю прыть, оставляя за собою клубы пыли. Изредка он взмахивал руками, и тогда рубаха его надувалась пузырем.

   Мы встали на ноги.

   Вот ближе, ближе... Лошадь -- гнедой масти, во лбу звездочка.

   -- Пахом ваш! -- закричал Алеша. -- На Красавчике!

   -- Да, Пахом.

   Круто осаживая около нас вспенившегося жеребца, работник гаркнул:

   -- Марш домой!..

   Он бледен, пьян, без шапки, босиком.

   Ни слова не говоря я торопливо схватил оброти.