Повесть о днях моей жизни

   Я подвил оборку, отряхнулся и, доставая с голобца одежду, сказал товарищу, поглядывая в окно:

   -- Ты разве не слышал, что там делается? Лезь-ка на амбар, пока не поздно: я в ночное собираюсь...

   -- Да ведь и он тоже в ночное! -- захлебнулся от восторга мальчик.-- Лапти обул, синяя рубаха с ластовицами, кругом его ребятишки, а он сидит на гнедке Егорием Победоносцем и этак руками -- то туда, то сюда, а те слушают, вытянув шеи, и молчат...

   Петя поднимал и опускал худые, в цыпках, руки, поворачивался во все стороны, и глаз его блестел, как свечка, а лицо от торопливости подергивалось.

   -- Иди спать! -- прикрикнул я.-- Пахома ждешь?

   Раньше такие слова и такое событие, как пьянство в доме, к которому он с детства не привык и всегда до слез боялся, особенно если пьянство было с дракою, оглушили бы товарища, но теперь он словно ошалел.

   -- Поровнялся со мной, кричит: "Здравствуй, пастушок!" А я -- в рожь, а стадо -- кто куда, а они хохочут... "Ах ты, говорит, разбойник, разве можно хлеба мять?.." А я вот как испугался, прямо -- смертушка...

   Петя трещал, как сорока, склонив набок голову, и порыжевший хохолок его на грязном темени вертелся и подпрыгивал.

   -- Ты ужинал?.. Скорей собирайся... Что, Мухторчик не лягается? Мне бы снять шапчопку, да и гаркнуть: здравствуйте, Василий Егорович, с приездом вас! А я, ну-ко -- в рожь: вот демон кривоглазый!..

   -- Ты в ночное, что ли, собираешься? На что тебе Мухторчик? -- прервал я болтовню его.

   Товарищ, отыскивая под дерюгой оброти, закрутил в знак согласия головой, но я сказал:

   -- На амбар лезь, пока цел, а в ночное тебе ехать незачем!..

   -- Поучи кобеля на месяц лаять! -- вдруг выпалил Петруша и ни с того ни с сего начал крыть меня бранью.

   -- Ты какой указчик мне -- отец аль брат? -- топорщась, как ободранный цыпленок, налетал он.-- К черту амбар, лезь сам, лошади хозяйские!..

   -- Петя, милый, что с тобою? -- прошептал я, не веря собственным ушам.-- За что ты меня этак?

   Мальчик как будто опомнился. Вытерев ладонью мокрый лоб, пытливо посмотрел на меня, и вдруг брови его, будто от изумления, высоко приподнялись, подбородок запрыгал, и щеки опустились вниз, и из серых глаз товарища горохом посыпались слезы.

   -- Н-не могу я... Силы нету...-- простонал он и, прикрывшись рукавом разорванной рубахи, упал на помост.-- Измучился весь... С часу на час ждешь беды... Аж голова болит от нехорошей жизни, а тут еще ты привязываешься!.. Мне поглядеть на Васю хочется, а ты: на амбар лезь!.. Я скоро совсем уйду от вас!..

   Дорогою приятель повеселел. Неумело сидя на Мухторчике и придерживаясь руками за гриву, Петя тараторил:

   -- Вот этой стежкою пальнули, видишь? Вася впереди, а робятишки сзади... Приедем в Заполосни, первым делом наберу сухих котяшьев, вторым -- разведу огонь, потом подсяду и скажу: "Что, Васильюшка, учиться мне не пособите?" -- "Отчего, скажет, нельзя; сейчас аль после?" -- И почнет опять этак руками -- то туда, то сюда, а я буду слушать...

   На сине-пепельном придвинувшемся небе против нас золотилась первая вечерняя звезда. По обеим сторонам узкой дороги, поросшей меж колей пыреем и белоголовником, неподвижною стеною стояла выколосившаяся зелено-бурая, в сумерках почерневшая рожь, с круглыми, похожими на блюда, вымочинами, кое-где обметанными куколем, краснушкою и васильками; там и сям широко разметались рубежи-полынники и одинокие ракитки; на косогоре, в темном ковре проса, испещренного межами, будто две сестры, обнялись стройные осины. Серые копыта лошадей, трава и хлеб -- росисты; от росы отволгли гривы. Кругом изумительная тишина, от которой слышен звон в ушах. Изредка лишь где-то далеко вавакнет самка-перепел, дернет коростель, прохрустит былинка на зубах нагнувшейся лошади, сухо звякнет подкова о подкову, тяжело, словно после неотвязной думы, вздохнет поле и замолкнет, и пугливо притаится вечер, и тревожней замерцают звезды. Земля дышит ровно, бесконечно глубоко, как натрудившаяся в родах женщина, и мягкие сумерки -- ее слабая, еще мученическая улыбка, которая под утро расцветет в ликующую песню, в трели, в радужные краски, в лучисто-искрящийся, крепкий и здоровый смех.

   Товарищ затянул было песню, но, посмотрев на тихие, молитвенно спокойные поля и на темную полосу безоблачного неба, мягкою завесою подернувшую даль, замолк, прижавшись к теплой холке мерина, и до самого табуна, версты две-три, мы ехали, не проронив ни слова, и лишь когда метнулся яркий огонек костра в овраге и темные снующие фигуры детей вокруг него, Петя неудержимо весело, всем своим существом, засмеялся.

   -- Господи, как хорошо-то!..

   Он соскочил с Мухторчика и, как заяц, начал бегать по росистой траве.

   Проголодавшиеся лошади, пользуясь остановкой, набросились на рожь. Саврасый жеребеночек-сосун, любимец Федора, гремя бубенчиком, смешно расставил тонкие, неокрепшие ноги, оттопырил белый хвостик, тыкаясь губами в полное материнское вымя: как ребенок, он звучно глотал молоко и причмокивал, а воронуха-мать, обернувшись, любовно обнюхивала его спину с темным желобочком.