Повесть о днях моей жизни

   Правда ли это, я не знаю. Я вообще ничего почти не знаю. Не знаю, какова была сестра в церкви, что она чувствовала там -- под венцом, как плакала ее душа. Я не хотел и не мог пойти туда, ибо до бешенства мне стали ненавистны и до слез жалки эти несчастные люди, способные так мучить собственных детей своих, плоть от плоти своей. День и половину ночи я провел в лозняке, на берегу реки, Я думал... Впрочем, нет,-- я ничего тогда не думал. Бродили какие-то обрывки мыслей в голове, какие-то слова; какая-то боль тупою теркой рвала сердце; минутами душила злоба, и хотелось выть, кричать, царапать тело...

   В этот вечер я дал себе клятву не бить детей, не мучить женщин и не пить вина,-- не жить вообще тою дикою, мучительною жизнью, какою живут они, а искать всеми своими силами лучшее, которое -- я твердо верил -- есть на свете.

   Когда на деревне затихли последние пьяные крики, я, не заходя домой, пошел к тетке. Мать, конечно, была там.

   -- Буянят еще? -- спросила она, приподнимая с лавки голову.

   -- Не знаю, я не был там.

   Мать устало посмотрела на меня, качнула головой и, закрыв лицо руками, простонала с мольбою и страхом:

   -- Ваня, мальчик мой милый, неужто и ты когда-нибудь станешь таким же? Ванечка!..-- и судорожно зарыдала.

   -- Не стану, мать! -- воскликнул я. -- Клянусь тебе богом, не стану!-- И я опустился на колени перед нею, поцеловав землю в знак того, что мои слова правдивы и крепки.

   На заре я ушел из Осташкова.

Книга третья

Юность

Часть первая

I

   Догорает июньский день. Жар свалил, и груди дышится легче. Огненно-красным шаром, окутанное прозрачной пеленою облаков, заходит солнце. Мерно колышется рожь, серовато-лиловым туманом ходит поверху ее цветень.

   Меж хлебов, по извилистой дороге, на полверсты растянулись мужицкие телеги. Звенят косы и смех, чередуясь с песнями. Едут с покоса домой. Пахнет дегтем и человеческим потом, пряно струится аромат свежескошенного сена, а кругом необъятная даль -- поля, хлеба, покосы...

   С гиком и присвистом вереница босоногих ребятишек, верхом на лошадях, обгоняет обоз.

   Заяц! Заяц!..

   Развеваются длинные волосы, задором и детским молодечеством блестят глаза, пышет здоровьем тело.

   Сзади меня едет Мотя и ласково кивает головою. Пошел пятый год, как она замужем. Взгляд ее спокойнее, свежее, мягче: время заживило в сердце раны, стерло темные борозды с лица.

   -- В городах-то так же живут, Ваня? Ты бывал там? -- спрашивает она.

   В погоне за куском хлеба я несколько лет мотался по России, многое видел. Был и в городе, к которому когда-то рвалась душа моя, пил мед и яд его.

   -- Не так, Мотя... там тяжело простому человеку.

   -- А где же ему хорошо? -- в раздумье спрашивает сестра.-- В деревне, что ли?.. Вспомни-ка, как мы росли!..

   Я вспоминаю, как давил меня город, как я, простой деревенский человек, тосковал по просторам полей, отзывчивым, нехитрым, близким людям. Не скрывая злобы, я начинаю позорить его. А в уме неотступно стоит: плохо там, тесно, неуютно, люди злы, жестоки, часто несправедливы, но все ли? Не в городе ли ты осмыслил жизнь, не городские ли люди научили тебя уму-разуму?.. Не побудь там, ты исчах бы в батраках у таких, как Созонт Шавров, как собака, замотался, опаршивел бы в их цепких лапах...

   Это раздражает, и я кричу:

   -- Хорошо, Мотя, там, где нас нету!..

   -- Отчего же, Вапя, люди бегут туда? Неужто все глупые? Стало быть, не все плохо...

   Вечер потух. С полночи потянуло прохладой. Трава покрылась росою.

   Скрипят и хлюпают втулками колеса, ржут лошади. Сзади поет гармоника, визгливо смеется баба: ее, очевидно, щиплют; кто-то свистит на собак.

   Все под грушею, под зеленою,

   Ой, лели, лели, лей-ели...

   Да жена мужу все корилася.

   Слабо, неуверенно, как огонек, вспыхнув, песня так же быстро обрывается. Слышен только сап лошадей, хлопанье кнута, смех бабы.

   На колени она становилася,--

   неожиданно подхватывают песню с другого конца обоза.

   Медленно шелестит рожь; резко взмахивая серыми крыльями, почти касаясь ими матово-зеленых, влажных колосьев, сверху вниз, снизу вверх, толчками, пролетает сова; сумерки глотают ее.

   Ты не бей меня, пожалей, молоду...

   Кучка ребятишек, поровнявшись с нами, долго переглядывалась, перешептывалась, подталкивала друг друга.

   -- Ну, что же вы? -- нетерпеливо крикнул полупьяный голос.

   Дети, ободренные окриком, вразброд запели на манер частушки:

   Уж ты, тетушка Матрена,

   Наведена, напудрена,

   На улицу выходила,

   Девкам речи говорила:

   -- Уж вы, девушки-злодейки,

   Не любите мово мужа...

   -- Ну, на черта он нам нужен?

   Привяжи себе на шею

   Да носи его...

   Взрослые заливисто хохочут, малыши заканчивают песню отборной бранью.

   Мотю передернуло, лицо потемнело и сжалось, губы затряслись и стали тоньше, но она не промолвила ни слова и только, когда ватага ускакала вперед, обратилась ко мне:

   -- Слыхал? Про меня сложили, а зачем? Сделала ли я кому-нибудь дурное?.. Поют вот, а большие радуются, что дети их умеют сквернословить...

   Вытянув шею, приподнявшись, чуть не кричит:

   -- Ты вот про город... А только люди везде несчастны!.. В деревне того хуже! Хуже!..