Повесть о днях моей жизни

   Толпа подхватила воз и с шутками и смехом повезла его вдоль улицы.

   Вечер становился темнее, росней. Ярко, отчетливо, радостно горели звезды. Пахло навозом, дымом, теплою рекой.

II

   На Ильин день сестра родила в поле. Пошла дергать лен, до обеда проработала, а к вечеру начались роды.

   Мы с отцом только что убрали в сарай снопы, привезенные для завтрашней молотьбы, и собирались пойти ужинать. Вошел Мишка Сорочинский.

   -- Видно, Иван, покумимся с тобой: Матрена чижика приперла из Оближного, завтра крестить думаем.

   За чужой спиной Мишка раздобрел, выглядит чище; вместо обычного полушубка, кишащего насекомыми, на нем своего сукна однорядка с плисовым воротником, на ногах новые "чуни".

   -- Не знаю, как вон отец... молотить было собирались.

   -- А мне что? -- с охотой отозвался отец. -- Ступай, оксти. Мальчик?

   -- Мальчик!

   -- Ну, вот видишь, -- пахарь! Крестником тебе будет, ступай... Молотьба не убежит.

   Утром я был у Моти. Она бледна как смерть, но глаза ярки и радостны. Развернув пеленки, показала мне красный, беспомощно копошащийся комочек.

   -- Человек будет, мужик!

   Мишка, обрадовавшийся случаю напиться, побежал за водкой, мать стряпала, мы с кумом отправились к попу.

   Придя, разостлали на столе "для счастья" полушубок вверх шерстью, положила на него ребенка.

   -- Поздравляем вас с Ильей... Михайловичем...

   -- Мальчишка этот живуч будет, -- рассуждал за обедом мой отец, махая новой красной ложкой; нос у него тоже покраснел, как кирпич. -- Он -- полевой: такие живучи! Это еще старые люди заприметили... Бывало, мой отец покойный...

   -- Дай бог! Дай бог!.. Чтобы счастлив был, богат, умен...

   -- Нищую братию чтоб не забывал, -- вставил слово побирушка Чирей, прожевывая кусок баранины.

   -- Да, нищую братию чтоб не забывал! -- поддакнули ему.

   Счастливее всех была Мотя. Светлая улыбка так и не сходила с ее лица.

   Когда поставили гречневую кашу, Сорочинский стал обносить по последней и обещал:

   -- Вырастет парнишка пятнадцати годов, справлю ему поддевку тонкого сукна и опойковые сапоги со светлыми калошами. Чего ты ухмыляешься? -- сердито поглядел он на соседа -- Федьку Рака, который, прищурившись, шевелил татарскими усами. -- Капиталов не добуду?

   -- Как не добудешь... знамо дело!.. По глазам видать...

   Кума сказала, что найдет крестнику хорошую невесту, а к именинам на будущий год подарит ему новую рубаху; она ее сама и сошьет.

   -- Уж такую закачу... фу-ты, ну-ты... с прозументами... складок сколько насажаю!..

   Дед обещал мерку крупы на кашу, пойдет в солдаты -- три рубля денег, бабка -- полотенце с кружевами, две пары льняных подштанников, еще чего-нибудь, глядя по достатку, а повитуха, веселая и милая старушка-песенница, была бедный человек.

   -- Мне дать нечего, -- засмеялась она, -- у меня у самой ничего нету... Я буду приходить к Ильюше играть: строить ему городушки, рассказывать сказки, побасенки, все, что в голову влезет.

   -- И на этом спасибо, -- ответили ей, -- в рабочую пору глаз за маленьким дороже дорогих подарков.

   После больших стол накрыли детям, сбежавшимся со всего конца: у нас это в обычае -- где родился новый человек, ребятишек угощают обедом.

   С тех пор Мотя стала неузнаваема. Вечно сомкнутые губы теперь играли улыбкой, движения стали упруже и свободнее; работая, она перекликалась с соседями, шутила.

   Первые годы замужества, первый ребенок -- мертвая девочка, шелудивый недотепа муж замкнули было ее душу. Ильюша, как цыпленок скорлупу, пробил горький нарост на сердце, и оно опять засветилось и заликовало. Как сестра ни билась и ни плакала, в конце концов с болью поняла, что она -- Сорочинская, ею навсегда останется. Подчинилась неизбежности, направив свою деятельную силу на дом и хозяйство. Упорно, не покладая рук, не зная отдыха ни в будни, ни в праздник, как лошадь, работала за пятерых и в доме и в поле. Мишка кое-как помогал, но дело с непривычки тяготило, и при первой возможности он отлынивал: выдумает общественную сходку, на которую ему непременно нужно поспеть, неотложное дело на станции или в соседской деревне и, пока Мотя на работе, как бездомный кобель, слоняется около избенки, вбивает там какие-то колышки или кропотливо, с жаром примется мерять аршином свою усадьбу, высчитывая что-то на пальцах, прикидывая и так, и эдак, и сбоку, и спереди... Пыхтит и мается до пота, до ломоты в пояснице, до тупого, злобного раздражения на весь белый свет... Потом спохватится, плюнет, пульнет куда-нибудь в ров аршин и вразвалку, попыхивая цыгаркой, отправляется с удочками на плес.

   Отношения у них были странные, почти не супружеские:, целыми днями и больше не говорили друг другу ни слова; никогда сестра не называла его по имени: за глаза-- "он", в глаза -- "эй" или -- "слушай, молодец!.."

   -- Михайла, а ить баба-то твоя позабыла, как тебя зовут: эй да эй!.. Ты бы малость поучил! -- находились добрые советчики.

   Сорочинский петушился:

   -- Я и то, брат, собираюсь сказать: брось-ка, барыня, дурацкую удаль, величай меня -- Михаила Игнатьич, я не какой-нибудь, да... а то я тебя, мол, того... не пожалею коромысла!