Повесть о доме Тайра

В старом, заглохшем саду
     поднялись непролазные травы.
Ивы ветвями сплелись.
     из шиповника встали заставы.
Тинистый пруд одичал,
     и парчой одеяний старинных
Переплетения трав,
     колыхаясь, блестели в глубинах.
На небольшом островке
     возвышалась сосна вековая.
Грозди глициний к ветвям
     протянулись, сосну обвивая.
Краше, чем ранней весной,
     розовели прибрежные вишни.
Желтые розы цвели,
     распускаясь привольно и пышно.
Вдруг прозвучал в тишине
     клич кукушки из облачной дали —
Будто бы птица давно
     ожидала приезд государя…

И государь, окинув взглядом эту картину, вспомнил стихотворение:

Цвет роняют с ветвей
подступившие к берегу вишни —
и на глади пруда
красотою новой блистают
лепестков опавших соцветья…

Затем государь обратил взор к жилищу императрицы. За кровлю цеплялся вьюнок в цвету, а крыша поросла травой воспоминаний — синобу вперемешку с травой забвения. Невольно вспоминались здесь строчки:

Ларь из бамбука
     давно уж стоит пустой.
Пересыхает
     тыквенная бутыль.
Двор Янь Юаня
     зарос травой-лебедой[638].
Дом в запустенье,
     повсюду лишь грязь да пыль.
У Юань-сяна
     распахнута настежь дверь[639].
В рост перед нею
     поднялся чертополох.
Ливень да град
     зачастили сюда теперь.
Доски порога
     укрыл нетронутый мох…
Кровлю из дранки простой
     повсеместно усеяли дыры.
Было в убогом дому
     неуютно, и зябко, и сыро.
Вместе с лучами луны
     здесь гостили дожди да туманы.
Ложе кропила роса,
     снег да иней являлись незванны.
Горы с одной стороны
     подпирала стеною лачуга.
Дол расстилался с другой,
     гнулись травы зеленого луга.
Ветер, с далеких вершин
     к побережью под вечер летящий,
Мерно листвою шуршал
     в низкорослой бамбуковой чаще.
В хижине грубый бамбук
     стал подпоркой непрочным стропилам.
Жалким казалось жилье
     за плетнем покосившимся, хилым…
Как же могла обитать
     утонченная императрица
В этой безлюдной глуши,
     вдалеке от любимой столицы,
Где среди гор и лесов,
     здесь безмолвно стоящих от века,
Гулко звучит в тишине
     одинокий топор дровосека,
Где на деревьях густых
     заунывно кричат обезьяны[640],
Где вместо прежних гостей
     льнут к дверям только плющ да лианы!..

— Есть здесь кто-нибудь?.. — вопросил государь, но никто ему не ответил. Наконец из хижины появилась старая, изможденная монахиня.

— Где же императрица? — спросил ее государь.

— Она пошла в горы, — ответила женщина, — собрать цветы для алтаря Будды.

— Неужели ей некому поручить такую работу? — промолвил государь. — Пусть удалилась она от мира, все же прискорбно, что ей самой приходится утруждаться!

— Зачем ей щадить себя, коль скоро она покинула мир? — отвечала монахиня. — В предыдущих рождениях соблюдала она все Десять заветов и Пять Запретов, за что и удостоилась в минувшие годы благополучия и счастья. Ныне, однако, пришел конец ее счастливой судьбе, оттого и терпит она лишения… Ибо в сутре кармы сказано: «О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в жизни нынешней; о возмездии, ожидающем в жизни грядущей, суди по делам, кои вершишь в настоящем!» Кто постиг закон Причины и Следствия, закон связи Минувшего и Грядущего, тому печалиться не о чем! Шакья-Муни, царевич Ситтха, девятнадцати лет покинул стольный град Гая[641], прикрывал наготу листвой древес на горе Дандоку[642], поднимался в горы за хворостом, чтобы развести огонь, спускался в долины, чтобы начерпать воды… Зато благодаря столь тяжкому умерщвлению плоти сподобился он в конце концов просветления!