Повесть о Федоте Шубине

В Марселе было смешение многих народов и языков. Преобладали французы и итальянцы, но встречались также англичане, португальцы, испанцы, греки и представители далеких южных и восточных стран.

Древний город, построенный за шестьсот лет до христианской эры, как ни странно, со стороны архитектурных ансамблей не производил на Шубина после Парижа глубокого впечатления. Зато здесь сильно чувствовалось кипение торговой жизни и мореходства. На Средиземном море не было другого порта, равного марсельскому. Большие и малые суда приходили из всех портов мира и уходили во все страны.

Интересуясь незначительными достопримечательностями этого города, Федот Шубин скоро сумел осмотреть Королевский замок, расположенный на горе, и новую крепость с высокой башней, обильно снабженной дальнобойными пушками. Но все это было ему мало интересно. И тогда Федот отправился на окраины Марселя, в самые трущобы, где жили в тесноте и нищете бедные и беспечные марсельцы. Узкие, замусоренные улицы, похожие на ущелья. Много от безделья скучающих людей. Среди них крючники, ожидающие прибытия кораблей и работы; рыбаки, торгующие своей добычей свежего улова; мастеровые, под открытым небом занятые починкой обуви, медной посуды и изготовлением слесарных изделий. И тут же продавались цветы и фрукты и выпекались по заказу пшеничные лепешки и жарилась на вертеле говядина…

Суета торгового города быстро надоела Шубину. При благоприятной погоде, на большом паруснике, прямым сообщением он отправился в Неаполь, а оттуда по побережью Тирренского моря — в Рим.

Памятники древности, памятники эпохи Ренессанса, создания Микеланджело и других великих мастеров искусства затмили в глазах Федота Шубина роскошь парижских салонов и дворцов.

Рим был школой художников и скульпторов всего мира. Они учились друг у друга, учились на образцах скульптуры античных мастеров, посещая пышные храмы, дворцы и виллы аристократов.

Шубин присоединился к группе своих земляков-пенсионеров, обучавшихся в парижской Королевской академии, находившейся в Риме. Время теперь у него уходило полностью, чтобы лепить, рисовать, слушать лекции, высекать фигуры из мрамора и посещать музеи.

Имена великих мастеров-ваятелей Древней Греции Поликлета и Мирона, Фидия и Праксителя и их творения, пережившие многие века и не переставшие быть прекрасными, казались русским пенсионерам, в том числе и Шубину, священными и непревзойденными. И действительно, в статуях древних ваятелей было совершенство, волнующее величием силы высокого мастерства, вложенного в холодный мрамор. В одном из римских дворцов Шубин заинтересовался произведением Мирона — статуей «Дискобол». Две тысячи лет прошло с тех пор, как Мирон создал эту статую, изображающую живое мгновение, момент бросания диска, трудно уловимый момент для изображения в мраморе. Эта работа древнего ваятеля Шубину нравилась тем, что в ней отсутствовало мертвое спокойствие. Фигура гимнаста с диском в такой живой позе могла быть под силу только великому мастеру, могущему запечатлеть жизнь в ее мгновенном движении.

И если Федор Гордеев увлекался Афродитами, Гермесами, Аполлонами и Зевсами, обломками, раставрациями и копиями их статуй, то Шубина прежде всего и всегда — и в Париже, и в Риме привлекали те работы ваятелей, в которых чувствовалась историческая правда. Увидев мраморный бюст императора Каракаллы, Шубин был удивлен смелостью римского ваятеля, создавшего превосходный скульптурный портрет с тонким изображением отвратительных черт характера, присущих кровожадному императору.

Гордеев же, глядя на бюст Каракаллы, отмахнулся и смеясь сказал:

— И чего ты, Федот, нашел привлекательного в этой образине? Зачем ты хочешь ее зарисовывать и, не дай бог, лепить подобное чудище!

И тогда Шубин остановил его, заставил задержаться около бюста и высказал свой взгляд на скульптурные портреты, какими они, по его мнению, должны быть. Он сказал, показывая на лицо Каракаллы:

— Из истории Древнего Рима мы с тобой знаем все похождения этого тщеславного и властолюбивого негодяя.

— Что-то не припоминаю, — заметил Гордеев.

— Плоха, значит, память. Изволь, я могу тебе напомнить. Еще в Петербурге в Академии мы читали о Каракалле, и профессор по истории говорил о нем и его жестокостях.

— Ах, да, да! Это тот, который отца отравил, родного брата убил и с матерью сожительствовал. Ах, мерзавец! Да еще двадцать тысяч умертвил невинных единомышленников своего брата, и все ради славы, ради единовластия. По колено в крови стоял. Это он старался быть похожим на Александра Великого, совершал разрушительные, а чаще всего неудачные походы, грабил слабые народы и на эти средства подкупал льстецов и глашатаев, которые ездили по стране и прославляли его как великого и мудрейшего императора…

Гордеев стал внимательно рассматривать бюст Каракаллы — императора, известного кровавыми жестокостями, коварством и распутством. Он долго стоял молча, плотно сжав губы и наконец, нахмурившись, сказал:

— А я не стал бы утруждать себя работой над таким бюстом…