Повесть о Федоте Шубине

— А вот, почитайте, сама государыня рабом меня величает. — Шубин достал из потайного кармана сафьяновый бумажник, вынул вчетверо сложенный документ, а что он гласил, Илья Андреевич не спеша прочел: «Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская и прочая, и прочая, прочая. Известно и ведомо да будет каждому, что мы Федота Шубина, который нам академиком скульптуры служит, за оказанную его к службе нашей ревность и прилежность в наши коллежские асессоры в ранге сухопутного майора… всемилостивейше пожаловали и учредили; яко же мы сим жалуем и учреждаем, повелевая всем нашим подданным онаго Федота Шубина… надлежащим образом признавать и почитать; напротив чего и мы надеемся, он в том ему от нас всемилостивейше пожалованном чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму рабу надлежит…»

— Видите, так сказано — рабу! — прервал Федот чтение свидетельства и бережно положил эту грамоту в бумажник. — Рабство у нас значит не только среди простолюдинов, но даже академики, коллежские асессоры и майоры узаконены царскими грамотами как рабы. И это не оговорка!.. Пусть не в древних формах, хуже или лучше, а рабство есть рабство. Права государыня — раб!.. Да, да, раб… Что подписано ее пером — не вырубишь топором! Пробовал Пугачев топоришком орудовать против рабства — не вышло!..

— Вон вы куда метнули! — удивленно пожал плечами Илья Андреевич. — Вы образованный ваятель. Признанный в высших кругах! Академик. Сама царица по заслугам жалует. Какая замечательная путь-дорога в жизни вашей!.. Нет, нет, вы, Федот Иванович, не были, видно, рабом и у себя в черносошной Холмогорской округе и тем более не стали теперь и не станете рабом никогда.

— Спасибо.

— Да что «спасибо»? Разве я не видел ваших работ? В них и в намеке нет рабской угодливости. В этом даже я, малоискушенный, убеждаюсь… Быть может, я не так рассуждаю? Скажем, вот посмотрите на скульптурные копии Лисиппа. Вот они, на мой взгляд, не лишены рабской угодливости…

— Знаю. И очень высоко ценю этого древнего ваятеля, — возразил Шубин, переходя из одной залы в другую и разглядывая картины, которыми были заняты все стены и простенки между высокими окнами. — Знаю, Илья Андреевич, но, рассуждая о творениях Лисиппа и ему подобных, не забывайте о потребностях того времени. О правде тогда мало задумывались. С тех пор ведь многонько воды утекло. Многому мы научились у греков. На них как бы зиждятся все академии художеств, однако, учась у них, не должно забывать нам, грешным, о жизненной правдивости изображаемого…

Беседа продолжалась недолго.

Безбородко вернулся. Он был навеселе:

— Ну, як она, готовенька моя статуя?

— Готова, ваше сиятельство, но пока прикрыта, под спудом.

— Як святые мощи?! — раскатисто засмеялся Безбородко и, подойдя к бюсту, сдернул с него скатерть и обомлел.

Любимец Екатерины, покоритель множества слабых женских сердец в мраморе отнюдь не был обворожителен. Шевелюра его казалась лохматой, и весь облик, пожалуй, напоминал престарелого беззубого льва. Но так он выглядел на первый взгляд, да и то издали. Стоило присмотреться ближе, как бюст постепенно начинал оживать. Из-под львиной шевелюры выступало одутловатое, пресыщенное развратом пухлое лицо с глазами хищного плута, толстыми губами, ожиревшим крупным подбородком и рыхлыми складками вокруг рта. Небрежно распахнутая сорочка на груди и поблескивающее матовым оттенком тело подчеркивали старческую слабость Безбородки.

— Где же я тебя бачил, старый холостяк, любитель жинок и горилки?.. — обратился Безбородко к бюсту. И, помолчав, сам себе ответил с прискорбием: — Неча пенять на глядильце, коли рожа крива…

Пачку ассигнаций, отпечатанных на тонком полотне старых дворцовых скатертей и салфеток, Безбородко, не считая, вручил Шубину.

Бюст вельможе не понравился. Он снова заказал несколько бюстов, но не Шубину, а французу Рашету и другим более осторожным, входившим в моду ваятелям.

Бюст же работы Шубина был выставлен напоказ только спустя годы, в день смерти Безбородко, в той самой комнате и на том самом месте, где он умер.

Глава двадцать девятая

Семья Шубина увеличивалась. Вера Филипповна родила трех сыновей: первого назвали Александром, второго — Павлом, а третьего — Федотом.

Понадобилась прислуга, расходы увеличивались, и скульптору приходилось работать с еще большим усердием. О пышных балах и веселых гуляньях не могло теперь быть и речи. Семья и труд отнимали у него все время. Лишь изредка в летнюю пору он брал на руки маленького Федота и вместе с Верой Филипповной уходил в сады подышать свежим воздухом и отдохнуть от городского шума.