Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3

До поздней ночи беседовали они о былом и настоящем, и Гэндзи подумал: «А не остаться ли мне здесь до утра» – но потом отказался от этой мысли. Печально смотрела на него госпожа Акаси. Да и сам он не мог не дивиться переменам, в нем происшедшим.

Вернувшись в свои покои, Гэндзи почти всю ночь молился и только к утру прилег ненадолго отдохнуть. На следующее утро он отправил госпоже Акаси письмо такого содержания:

«Обливаясь слезами,
Поспешил я домой вернуться.
Дикие гуси
В страну постоянства стремятся (356),
Покидая изменчивый мир…»

Вчера он ушел столь поспешно, что женщина вправе была чувствовать себя обиженной, но такое уныние звучало в этой песне, так непохожа была она на прежние, что сердце ее мучительно сжалось, и, забыв о собственных обидах, она разразилась рыданиями.

«Ручьи на лугах,
Куда дикие гуси спускались,
Высохли вдруг.
И цветов, отражавшихся в них,
Больше мы не увидим».

Ее почерк был по-прежнему изящен.

Ушедшая никогда не жаловала госпожу Акаси. Правда, с годами меж ними установилось согласие и они оказывали друг другу неизменное доверие, но очень часто в словах и приемах госпожи Мурасаки проскальзывало что-то принужденное, холодно-учтивое. Впрочем, вряд ли другие это замечали.

Когда Гэндзи становилось особенно тоскливо, он навещал ту или иную из живущих под его покровительством особ, но никогда не оставался у них на ночь.

Однажды обитательница Летних покоев прислала ему новое платье, сшитое ко дню Смены одежд.

«Настала пора
В новое летнее платье
Нам облачиться.
Но разве так же легко
Старые думы сменить?»—

написала она ему, и Гэндзи ответил:

«Летнее платье,
Крыльев цикады прозрачней,
Я сегодня надел,
И этот призрачный мир
Показался еще печальней…»

Даже в день великого празднества Камо в доме царило уныние. «А ведь сегодня все собираются на праздник, радуясь предстоящим утехам…» – подумал Гэндзи, воображая празднично-оживленные толпы людей, спешащих к святилищу.

– По-моему, и вам не мешает немного развлечься, – сказал он, обращаясь к дамам. – Вы могли бы разъехаться на время по домам и заодно поглядели бы на процессию… Госпожа Тюдзё дремала в восточных покоях, но, завидя Гэндзи, поднялась. Миниатюрная, миловидная, стояла она перед ним, прикрыв рукавом раскрасневшееся лицо. Густые, чуть растрепавшиеся волосы ниспадали до самого пола. На ней были алые с золотистым отливом хакама и желтое нижнее платье, поверх которого было наброшено несколько верхних – темно-серых и черных. Платья измялись, а мо и китайская накидка, соскользнув, волочились по полу. Смутившись, Тюдзё поспешила привести себя в порядок.

Рядом с ней лежала веточка мальвы, и, подняв ее, Гэндзи сказал:

– Что это за растение? Признаться, я успел забыть, как его называют…[117]

– Травою зарос,
Должно быть, чистый источник
Приязни твоей,
Раз забыл ты, какие цветы
Сегодня в прическах у всех…—

робко ответила Тюдзё.

«Увы, она права…» – вздохнул Гэндзи:

– Мирские желанья
Давно не тревожат души моей,
Но сегодня готов
Искушенью поддаться я снова
И этот цветок сорвать...

Видимо, только госпожа Тюдзё и скрашивала его одиночество. В пору ливней Пятой луны Гэндзи коротал часы, погруженный в глубокую задумчивость, и жизнь казалась ему особенно тягостной. Однажды вечером на Двенадцатый или Тринадцатый день облака внезапно рассеялись, и на небо выплыла светлая луна. В тот прекрасный миг рядом с Гэндзи был Удайсё.

В лунном сиянии белели цветы померанцев, ветерок приносил их щемяще знакомый аромат, казалось, вот-вот раздастся крик кукушки, такой же, как «тысячу лет назад…» (357). Но еще миг – и небо снова затянулось тучами, хлынул страшный ливень. Внезапный порыв ветра задул висячие фонари, и стало совсем темно.

– «Печально-печально стучит в окно…»[118] – произнес Гэндзи всем известные старые стихи, и оттого ли, что они как нельзя лучше отвечали случаю, или по какой другой причине, но только Удайсё невольно пожалел, что приходится ему в «одиночестве слушать…» (358).

– Казалось бы, что особенного – жить одному? – сказал Гэндзи. – И все же тоскливо… Надеюсь, что, удалившись в горную обитель, я сумею к этому привыкнуть и сердце мое очистится.

– Принесите угощение для гостя, – обратился он к дамам. – Не стоит звать в такой час слуг…