Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.

Безмерно обрадованная, женщина достала ножницы и, положив их на крышку от шкатулки для гребней, подсунула под занавес. Содзу кликнул монахов. С ним и сегодня были те двое, которые когда-то сопровождали его в Удзи, и, подозвав их, он приказал:

— Постригите госпожу.

Адзари подошел к занавесу, не выказывая особого удивления, — да и что может быть естественней желания отгородиться от мира для женщины, на долю которой выпало подобное испытание? Но, увидев струящиеся сквозь щели занавеса блестящие пряди волос, он замер с ножницами в руках. Увы, чье сердце не дрогнуло бы?..

Тем временем Сёсё в нижних покоях беседовала со своим братом-монахом, приехавшим вместе с Содзу. У Саэмон тоже нашелся среди прибывших какой-то знакомец, с которым ей хотелось поболтать, да и другие женщины думали только о том, как бы получше принять столь редких и дорогих гостей, поэтому с госпожой оставалась одна Комоки. Разумеется, она сразу же поспешила к Сёсё и сообщила ей о том, что происходит, но, когда та, объятая ужасом, вбежала в покои, Содзу уже накидывал на госпожу свое собственное оплечье, как того требовал обычай.

— Теперь вы должны поклониться в ту сторону, где сейчас находятся ваши родители, — сказал он, но женщина только зарыдала в ответ. Откуда ей было знать, в какой они теперь стороне?

— Что вы делаете?! — закричала Сёсё. — Как можно потакать ее безрассудству? Что скажет госпожа монахиня, когда вернется из Хацусэ?

Но Содзу запретил ей приближаться. Ничего уже не изменишь, так стоит ли смущать сердце принимающей постриг глупыми речами?

— Когда блуждаем мы в трех мирах…[80] — слушала молодая госпожа, и грудь ее сжималась неизъяснимой тоской: разве она не разорвала уже узы, связывающие ее с близкими ей людьми?

Адзари, оказавшись не в силах справиться с ее густыми волосами, сказал:

— Пусть монахини потом подправят… Волосы у лба выстриг сам Содзу.

— Вы не должны раскаиваться в содеянном, увидев, как изменилось ваше лицо, — сказал он, давая женщине последние наставления.

Наконец-то она могла вздохнуть с облегчением. Так, несмотря на противодействие окружающих, ей все-таки удалось осуществить свое желание, а значит, не зря осталась она в этом мире, возможно, сам Будда…

Скоро все уехали, и в доме стало тихо. Прислушиваясь к стонам ночного ветра, прислужницы говорили, вздыхая:

— А мы-то надеялись, что вы ненадолго задержитесь в этом унылом жилище и очень скоро займете блестящее положение в мире. Как жаль, что вы рассудили иначе… А ведь у вас вся жизнь впереди. Как же вы станете жить?

— Даже дряхлые старухи печалятся, разрывая узы, связывающие их с миром.

Но молодая женщина не отвечала. На сердце у нее было спокойно, ибо она знала — теперь никто не в силах заставить ее пойти по пути, обычному для женщин этого мира.

Однако на следующее утро она старалась не показываться на глаза окружающим, чувствуя себя виноватой в том, что поступила вопреки их воле. Ее волосы, едва достигавшие плеч, были подстрижены весьма неровно, и она думала, вздыхая: «О, если бы кто-нибудь догадался подровнять их без лишних слов…» Любая безделица повергала ее в сильнейшее замешательство, и она весь день просидела без света с опущенными занавесями. Робкая и застенчивая по природе, женщина еще более замкнулась в себе, да и кому могла она открыть свою душу? Рядом с ней не было ни одного близкого или хотя бы способного понять ее человека. Только бумаге поверяла она мысли и чувства, зарождавшиеся в глубине ее души. Часто, когда сдавленная в груди тоска просилась наружу, она брала в руки кисть и писала, словно упражняясь в каллиграфии.

«Потерявшись сама,
Потеряв своих близких, решилась
Из мира уйти,
Но не ведала я, что придется
С ним расставаться снова…

Теперь уже навсегда…»— вот что написала она однажды, и ей самой стало грустно.

Страданьям своим
Предел положить желая,
Из мира ушла.
Могла ли я знать, что снова
Придется прощаться с ним?

Однажды, когда она сидела вот так, отдавшись глубокой задумчивости, и из-под кисти ее возникали песни одна другой печальнее, принесли письмо от Тюдзё. Очевидно, кто-то из монахинь, возмущенных своеволием молодой госпожи, сообщил ему о случившемся. Немудрено вообразить, каким тяжелым ударом была для него эта весть!

«Вот, значит, в чем крылась истинная причина ее холодности, — подумал он. — Потому-то она так упорно и отказывалась отвечать мне. Несомненно, решение давно уже созрело в ее сердце. И все же трудно поверить… Ведь еще совсем недавно я просил прислуживающую ей монахиню позволить мне хоть одним глазком взглянуть на волосы, которых красота так пленила меня в тот вечер, и она обещала…»

Потрясенный, он все же решил еще раз написать:

«Увы, что я могу сказать?..