Повесть о храбром зайце

Медведь: Благодарю вас. Я… я хотел… я писал свою последнюю речь. В своей камере, понимаешь. Я помню её наизусть, но сейчас я вижу, что… к последней речи в жизни подготовиться нельзя. Всё, что казалось мне беспредельно важным, оно так и осталось беспредельно важным, но уже не для меня. Сейчас, в эту минуту, я уже ни с кем не связан. Мне в связи с моим народом было отказано. Народ решил, что я ему ненужен. Что ж, раз дошло до этого… видать и в самом деле я вам ненужен. Что может быть печальнее и смешнее, чем король, который ненужен? Сожаление. Я очень боюсь, что однажды вы будете сожалеть о том, что сделали… что делаете сегодня. И я очень надеюсь, что ошибки ваши ещё поправимы. Да, да, ошибки. Ошибки неизбежны. Вы сегодняшние не лучше себя вчерашних. Чудес-то не бывает. Бывают проклятья. Не хочу, чтобы вас прокляли. Не хочу, чтобы вы превратились в чудовище. Чудовище, забиение которого станет великой честью для любого, имеющего представления об этой самой чести, о достоинстве. О чём я говорю? Я не многое мог увидеть из окошка своей камеры – спасибо и за то, что оно у меня было, окошко это. Кое-что разглядеть сумел. О кое-чём рассказали.

Во-первых вы должны прекратить гонения пернатых. Чем скорее, тем лучше. Признаки геноцида уже проявились. Это грех, страшный грех, за который будут расплачиваться (и никогда не расплатятся) наши будущие поколения. Я прошу вас придержать свой гнев. Страшные вещи творите. Без смысла. Это ваше раздолье? Тогда я рад умереть.

Помните, что говорили наши древние: «народ, поставивший себе задачей истребить другой народ, сам должен быть истреблён». Думаете что-то изменилось с тех времён? Нет, продолжайте свои безумства и вы увидите, что законы леса… никуда не ушли, не изменились ни на йоту.

А эта ваша безумная милитаризация? Где вы набрали столько оружия, понимаешь? Вы что со всем миром собрались воевать, понимаешь? Или вы соскучились «по бряцанью металла», о котором так презрительно кричали, когда требовали от меня роспуска армии? Что изменилось? Вы изменились? Да ни разу! Осмелели, охамели, вкусили кровь, и до сих пор в себя прийти не можете.

Это я… это я вас распустил. За это меня и казните. Жаль только, что ритуальные казни не решают никаких проблем. Напоследок я…»

В этот момент зайцу показалось, что медведь смотрит прямо на него. «Нет, слишком далеко. Он же не орёл.»

Квакер: Он знает, что ты тут, ква.

Медведь: … я хочу пожелать простого житейского счастья тем, кто остался верен мне. Вы возвышенны (потому, что возвысили меня), вы прекрасны (потому, что любите свой лес… и вообще – любите). А я люблю вас. Прощайте».

Медведь встал на колени и положил голову на пенёк. Застучали барабаны. Палач Квакевич поднял топор, прицелился, встал в позу.

Квакер: Он хорош, ква. Должен отрубить с одного удара.

Квакевич опустил топор. Отрубил голову. «Отрубил с одного удара. Хорош, ква.» Голова упала и покатилась. Полилась кровь как из пушки, залила арену до ворот. Барабаны отстучали свою партию и загудели трубы.

«Вот и всё… Убили. Вот и тебя не стало, государь мой. Прощай. Прощай…

Прощай.

Никогда прежде я не чувствовал себя таким одиноким. Тысячи ещё нерубленных голов захлёбываются от счастья, а я один… не могу дышать. Так дурно, что не дышится. Насколько чужероден я для них… Чужой. Один. Один против всех. Теперь и навсегда.

Никого у меня больше не осталось. Одни предали, другие забыли. Презрели меня, заклеймили. Всех лучших поубивали одного за другим. За что? Зачем? Зачем вы это устроили? Бандиты. Не поверю никогда, что новый мир так строят! Просто бандиты, которые пришли нас разорвать на части. Расколоть на стайки, натравить друг на друга и всех поубивать, всех и каждого! Убийцы вы, бандиты. Никакие вы не революционеры!

Надо мстить. Надо мстить! Сил душевных нет – никакой надежды – но надо мстить. Я – милиционер. Я вас… арестую. Один. Один против всех. Теперь и навсегда.»

Заяц смотрел, но ничего не видел. Что-то там двигалось как в луже, что-то жило вопреки разумному. Стоял как вкопанный, погружённый в свои мысли, всё более пустые.

Когда толпа стала притихать, на эшафот вернулся Волков и вся его волчья стая. Ограждения больше не удерживались; все смешались, слились в разноцветный муравейник.

Квакер: Он так и не сказал, ква. Ни намёка, ни зацепок… (Как буд-то сам с собой говорил Квакер)

«Стой! О чём это он? Что он должен был сказать? Сказать мне? Что такое они пытались выжать из него? И что он так и не сказал?»

Квакер: Но ладно. Сейчас будет очередной концерт возвышенных речей, ква. Если угомонятся, ква. Нам с тобой это ненужно слушать. Задолбали, ква.

Заяц: Согласен.

Квакер: Тогда на выход, ква.

Вернулись в музей. Квакер вызвал Кваку, сам ушёл «по другим делам».

С Квакой спустились под землю. Зайца вернули в камеру, а дикобраза вызвали «наверх».

Долго ещё играли концерты на улице. И ночь всю, и следующий день.

VII