Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

XОРЕВ.

ТРАГЕДИЯ АЛЕКСАНДРА СУМАРОКОВА

— А ну-ка... — пробормотал он, взял книжку в руки и со вниманием начал её перелистывать.

Трагедия «Хорев»

Прошёл час.

Прошло и много более часа...

А Волков всё стоял у лотка с книгами, и в руках у него была всё та же трагедия Сумарокова «Хорев».

Давно миновало время, назначенное Свиягиным для делового разговора. Но Фёдор Григорьевич на часы больше не глядел, а о делах позабыл и вовсе.

Да, это была та самая трагедия, которая пленила его на одном из спектаклей кадет Шляхетного корпуса! Читая пьесу сейчас, он вспоминал и некоторые сцены, и реплики действующих лиц, и даже отдельные слова, особенно ему запавшие в душу.

Ах, как хорошо помнится ему тот день, когда, будучи в Петербурге, он впервые попал на представление «Синава и Трувора». Стоя за кулисами, он смотрел на игру кадет-актёров и чувствовал в душе такой восторг, какого не знавал никогда прежде. Всё ему пришлось по душе в этом спектакле — и сама пьеса, и игра кадет, и декорации, и великолепные костюмы. Но главное — и пьеса была из русской истории, и актёры представляли на русском языке! Он до сих пор помнит восхищение, охватившее его, когда он увидел в роли Синава Никиту Афанасьевича Бектова. Какие пламенные слова произносил Синав! Какое благородство чувств было в его движениях и осанке!

Через некоторое время ему удалось посмотреть ещё один спектакль у кадет — «Хорев». Это была трагедия того же сочинителя — Александра Петровича Сумарокова. Пьеса ему понравилась даже более, чем «Синав и Трувор». Он решил переписать её от руки, чтобы увезти с собой в Ярославль. Но внезапный отъезд помешал сделать задуманное...

А вот сейчас «Хорев» у него в руках. Он листает страницы книги. Прочёл трагедию до конца и снова вернулся к началу.

Нет, никогда ещё не приходилось ему читать таких звучных и благородных стихов, написанных на русском языке! Каждое слово хотелось произносить вслух — громко, с чувством. И он прочёл вполголоса:

— Княжна! Сей день тебе свободу обещает,
В последние тебя здесь солнце освещает...

Неожиданно раздался тихий, со старческой хрипотцой голос:

— Видать, охочий вы до книг?

Рядом с Волковым стоял маленький, сухонький старичок. Очевидно, это был владелец книг, лежавших на лотке. Лет ему было семьдесят, а то и больше. Выцветшими казались его стариковские глаза. Редкую, седым клинышком, бородку шевелил ветер. Рот беззубый, добрый.

— Только в такой-то, что сейчас изволите читать, проку мало, — заявил старик. — Мало, мало проку-то.

Фёдор Григорьевич нехотя оторвался от книги. Проговорил, еле глянув на словоохотливого старика:

— Хорошая книга! Поболее бы таких, — и снова было вернулся к чтению.

Но старик не отставал. Покачав головой, протянул Волкову другую книгу. Эта была — читаная-перечитанная. Она почти рассыпалась в руках на отдельные листы.

— «Принц Пикель-Гяринг Жоделет, или Самый свой тюрмовый заключник...» Весёлая комедия! — произнёс старичок и, вдруг галантно, по-актёрски изогнувшись, помахал шапкой чуть ли не по самой земле. Прошамкал: — Пропустите мои благоречи чрез калитку ушей ваших в караул сердца вашего... обнадёживаю вас, моя козочка!..

Потом выпрямился, и в стариковских его глазах сверкнула гордость:

— При самом царе Петре Алексеевиче игрывал я в сей комедии... Так-то!

Волков с живостью спросил:

— Неужто в Петровском театре актёром были? В этом, что здесь, на Красной площади, находился?

— Был, был, как же! Мне тогда шёл двадцатый год. Ну, может, чуть больше... А стояла наша комедийная храмина как раз за храмом Василия Блаженного... Вон там!

Старик показал на площадь, где сейчас шёл торг и людским муравейником кишел народ.

Теперь Волков задавал вопрос за вопросом: а кто ходил смотреть представления в Петровский театр? Простой народ, поди, не пускали?

— Всякий мог. Заплати деньгу и смотри, — ответил старик. — В первых рядах, оно, правда, места дорого шли, по гривеннику. А какие подальше, за те брали по пятаку, по алтыну...

«Это хорошо, что всякий мог, — подумал Волков, — нынче лишь во дворцах идут представления. Кроме придворных да людей знатных, никто не допускается».

И снова принялся спрашивать. Вопросы его становились всё настойчивее, обстоятельнее: а как зал был устроен? Занавес какой был? Ага, на кольцах висел, раздёргивался на обе стороны... Так, так! Освещалась как сцена? Как наряжены были актёры? Всегда ли на русском языке шли представления? Музыканты где сидели?

— Поди народ-то валом валил? — допытывался Волков.

— Сперва, оно, верно, смотрельщики были. А потом чего-то перестали ходить... Царь Пётр и пошлины повелел отменить, что взымали у городских ворот. Всё равно не помогло. Иной раз человек двадцать пять набиралось, не больше...

— И долго ли был театр? — спросил Волков.

— Да не более трёх лет. Потом разобрали его. Много вещей из театра велела потом перевезти к себе в село Преображенское царевна Наталья Алексеевна, сестра царя. Сама хотела, видно, комедии ставить...