Повесть о любви и тьме

Папа пришел на площадь проститься со своим братом, ничего уже нельзя было сделать, и тут-то вдруг, когда солдаты уже загнали пули в стволы своих винтовок, из которых они будут расстреливать Михаила, тут-то неожиданно и появляется тот самый большой начальник из истории с гнилой мукой. И обращается к осужденному на смерть: «Скажи мне, любезный, ты брат Герца Ефремовича?» «Да, товарищ генерал!» — отвечает ему Михаил. Тогда начальник спрашивает папу: «Это твой брат?» И папа отвечает: «Да! Да! Да! Товарищ генерал! Это мой брат! Конечно же, мой брат!» И этот генерал поворачивается к дяде Михаилу и говорит ему: «Ну, иди да-мой! Па-а-шол! (Тетя Хая со вкусом пересказывала весь этот диалог по-русски). Мотай отсюда!» И слегка нагнувшись к папе, чтобы никто не мог его услышать, он тихо произнес: «Ну что, Герц Ефремыч? Ты думал, что только ты один можешь превращать дерьмо в чистое золото?»

*

Дедушка твой был в душе коммунистом, но не красным большевиком. Сталин всегда представлялся ему как еще один Иван Грозный. Дедушка был, как бы это сказать, такой коммунист-пацифист, народник, коммунист-толстовец, отрицающий кровопролитие. Он очень боялся зла, которое гнездится в недрах души у людей всех классов и сословий. Он нам всегда говорил, что в один прекрасный день должно быть образовано народное правительство, общее для всех порядочных людей во всем мире. И что надо, прежде всего, начать постепенно отменять все государства, и все армии, и все секретные службы, а уж потом можно будет медленно-медленно уравнивать богатых и бедных: брать налоги с одних и отдавать их другим, но делать это постепенно, не одним махом, чтобы не пролилась из-за этого кровь. Он, бывало, говорил: «Мит аропафалндикер», что на идише означает «по наклонной плоскости». Пусть это все произойдет на протяжении жизни семи-восьми поколений, так что богатые почти и не почувствуют, что потихоньку-полегоньку они становятся чуть менее богатыми. Но главное, считал папа, мы обязаны, наконец, начать убеждать весь мир, что беззаконие и эксплуатация — это и есть главная болезнь человечества, а справедливость — единственное лекарство. Верно, лекарство горькое, как он нам всегда повторял, лекарство опасное, которое необходимо принимать по капле, пока организм к нему не привыкнет. А тот, кто попытается проглотить его разом, только навлечет несчастье и прольет реки крови. Стоит поглядеть, что Ленин и Сталин сотворили с Россией и со всем миром! Конечно, Уолл-Стрит — это воистину вампир, сосущий кровь всего мира, да вот загвоздка: проливая кровь, ты никогда не уничтожишь вампира, наоборот, ты только укрепишь его, напитаешь, взрастишь, тебе придется без устали поить его свежей кровью.

Проблема, порожденная Троцким, Лениным, Сталиным и сотоварищи, считал твой дедушка, в том, что они пытались в одно мгновение организовать по-новому всю жизнь в соответствии с книгами — книгами Маркса, Энгельса и прочих подобных им великих умников, которые, возможно, отлично ориентировались в библиотеках, но не имели ни малейшего понятия о жизни: ни о злобе, ни о зависти, ни о злорадстве… Но никогда, никогда не удается устроить жизнь «по книге»! Нет таких книг! Ни по нашему еврейскому своду основных религиозных законов «Шулхан арух», ни по слову Иисуса Назорея, ни в соответствии с «Манифестом» Маркса! Никогда! И вообще он всегда говорил нам, что лучше поменьше «устраивать» и «наводить порядок», а чуть побольше помогать друг другу и даже прощать друг друга. Он верил в две вещи, твой дедушка: в милосердие и справедливость, «дербаремен ун герехтикайт», как выражался он на идише. Но он утверждал, что эти два понятия должны быть неразрывно связаны: без милосердия это бойня, а не справедливость. С другой стороны, милосердие без справедливости, возможно, подходит Иисусу, но не простым людям, которые вкусили от древа зла. Так он смотрел на мир — поменьше «наводить порядок» и побольше проявлять милосердие.

*

Неподалеку от черного хода рос у нас каштан, великолепное старое дерево, чем-то напоминавшее короля Лира. А под деревом папа велел поставить скамейку для нас троих — ее так и называли «скамейка сестер». В погожие дни мы сидели там и мечтали вслух — что же с нами будет, когда мы вырастем. Кто из нас станет инженером, кто — поэтессой, а кто — великой первооткрывательницей, вроде Мари Кюри-Склодовской? О таких вот вещах мы мечтали. Не мечтали мы, как другие девочки, о женихах, богатых и прославленных: мы были из богатой семьи, и нас вовсе не привлекали богатые, более состоятельные, чем мы, женихи.