Повесть о моем друге

«Дорогой Петро, здравствуй!

Как говорится, неисповедимы пути господни. Пишу тебе из Парижа.

Сейчас ночь, а я только-только вернулся в отель, где остановилась наша «партизанская бригада». Прилетели мы две недели назад, рано утром. Встретил делегацию советских партизан наряду со многими другими Андре Бор, министр по делам бывших фронтовиков. Человек он славный; честно воевал против гитлеровцев, примкнув к маки́ совсем еще юным пареньком. Храбрости он был отчаянной, совершал налеты на оккупантов, устраивал диверсии. Гитлеровцы загадили весь север Франции (Андре Бор — лотарингец) своими листовками и объявлениями, в которых объявляли награду за голову партизана. Нашелся мерзавец, предал Бора. Схваченный гитлеровцами, он мужественно держался при допросах, никого из товарищей не выдал и был приговорен к смертной казни. В ночь перед приведением приговора в исполнение партизаны устроили Бору дерзкий побег.

Бор — мы с ним как-то быстро подружились — рассказывал мне:

— Я начал партизанить вначале не по зрелому идейному устремлению, а из-за мальчишества. По-настоящему я осознал себя маки, борцом-антифашистом лишь после обращения к народу Франции генерала де Голля. Я не коммунист, я всегда был и остаюсь голлистом. Но после того как друзья спасли меня, после того как ушел в лес и стал командовать большим соединением, судьба свела меня со многими французскими коммунистами и социалистами, с советскими людьми, сбежавшими из гитлеровских концлагерей и примкнувшими к нашей борьбе: русские сражались за свободу Франции в лесах Лотарингии, наши летчики из «Нормандии — Неман» били гитлеровцев в России вместе с советскими пилотами. Разве это не есть истинный пример антифашистского братства?! Я, голлист, подружился во время нашей совместной борьбы против гитлеровцев со многими советскими людьми и до сих пор храню память о них в моем сердце. Потому-то и стал одним из инициаторов конгресса бывших партизан. В моем сердце всегда будет жить Герой Советского Союза Полетаев — а сколько таких Полетаевых сражалось в Италии, во Франции? Сколько их осталось навсегда лежать в нашей земле?

Принимали нас здесь отменно, и программа была организована интереснейшая. Я, знаешь ли, даже о хвори своей забыл (врачи-то ведь меня со скрипом пустили в поездку, мудрят что-то за моей спиной эскулапы, требуют немедленной госпитализации). Пришлось перед выездом пошуметь: «Что, в тираж списываете?! Не дамся! Пока на ногах стою, буду работать! Если же хотите моей погибели, то, пожалуйста, отправляйте на «заслуженный отдых», только заодно приготовьте некролог. Наше поколение отдыхать не умеет, наше поколение умеет строить и защищать построенное!» Словом, отбился, да и друзья подналегли — дали мне врачи отсрочку, сказали, что госпитализируют после возвращения из этой поездки. Тебе признаюсь, одному тебе: после возвращения из Пекина чувствую себя я неважнецки. Какая хворь в меня забралась — черт ее раскусит, но подлечиться, видно, придется весьма основательно.

Так вот о программе нашего здесь пребывания. Речи партизан ты, верно, мог прочесть в газетах. Выступали русские и французы, югославы и украинцы, поляки и белорусы, армяне и бельгийцы, норвежцы и грузины. «Мы собрали сплошной интернационал, — пошутил Бор как-то, — вполне вероятно, что это может не понравиться не только ультралевым, но и крайне правым. Впрочем, нам, партизанам, не привыкать к опасностям!»

Делегация советских партизан разделилась на несколько групп и разъехалась по стране. Мне предложили отправиться на юг Франции, в Марсель, Канны, Ниццу. Здесь я ощутил ту высокую чистую голубизну южного неба — особенно в Арле, — которая так вдохновенно влияла на корифеев французской живописи. Знаешь, наверное, только здесь можно по-настоящему понять величие и трагедию гениального Ван-Гога. (Написал и сразу же вспомнил нашего с тобой «подопечного», старика Пэна, молодость комсомольскую вспомнил.)

В Марселе нас принял мэр, социалист Деффер. Кое-кто говорил мне, что он правый социалист, человек по отношению к нам весьма и весьма сдержанный. Я, однако, этого не заметил. Принял нас Деффер отменно дружески.

Обычный средний француз, гордый тем, что его уже несколько раз подряд выбирают мэром Марселя, влюбленный в свой город, хорошо его знающий.

И вот во время обеда у мэра кто-то из гостей рассказал, что в Ницце, «жемчужине Франции», самом красивом городе Средиземноморья, похоронен Герцен. Меня, знаешь, прямо как стукнуло: ведь именно в литературе прошлого века, где Герцен занимает одно из первых мест, Ницца сплошь и рядом поминается нашими писателями, да и у Герцена, сдается мне, в «Былом и думах» есть строки об этом городе, воистину красивейшем, как я сам убедился, побывав там.

Спрашиваю:

— Где похоронен Александр Герцен?

На меня собеседники глаза пялят: «Кто такой Герцен? »

Я — в свою очередь — пялю глаза на них: как же такое возможно — не знать великого писателя-демократа, борца против царизма?!

Решил начать поиск. Поехал на одно кладбище, на другое, третье. Никаких следов. Что делать?! Уехать, не поклонившись гордости русского освободительного движения? Такое потом не простишь себе. Устал, ноги подкашиваются, но, думаю, не возьмешь, своего добьюсь! Часов в пять, наконец, счастье мне улыбнулось.

— Герцен… Герцен… — задумчиво повторил следом за мной один из собеседников. — Это русский анархист, который призывал бомбы кидать?

— Да не призывал он бомбы кидать, — ответил я, начав уже раздражаться. — Герцен ведь — целая эпоха в развитии мирового освободительного движения!

— Мне кажется, в Ницце есть один старик, — заметил мой собеседник, — в прошлом кладбищенский смотритель. Он живых не жалует, оттого что скуп и нелюдим, но зато великолепно знает всех именитых усопших. Он в этом деле — живая энциклопедия.

С трудом нашел я «энциклопедиста». Развалина развалиной, но глазенки, что называется, «вострые».

— Как же, как же, знаю, где могила Герцена находится, — и назвал мне по памяти, не заглядывая даже в реестры, номер кладбищенской аллеи.

— Так ведь я один не найду, — говорю.

— А у меня ноги больные, мосье, мне ходить тяжело.

Я прикинул свою наличность (сам знаешь наши «суточные»), предлагаю:

— На такси довезу.

— Это, конечно, хорошо, что мосье отвезет меня на такси, да только по кладбищу пока еще автомобили не ездят, а лекарства, чтобы потом ноги растирать, весьма дороги у нас.

Понял я, выжимает «энциклопедия» из меня деньгу. Хотел я Ванюшке несколько книг по истории французского искусства привезти, а они здесь чудовищно дорогие, но понял, что не получится. Достал франки, протянул деду. Тот сразу оживился, ноги мгновенно поправились, и поехали мы на кладбище. Можешь представить себе: в дальнем углу, в полнейшем запустении, в безвестности и тишине — тропа-то «заросла», если приложить пушкинские строки, — стоит памятник Александру Герцену, и никому во всем этом красивейшем месте нет дела до него — какой-то иностранец захоронен, мало ли их тут?!

Когда я рассказал об этом французским друзьям, те ответили:

— А чего вы хотите? Попробуйте спросите любого парижанина, где похоронен Федор Шаляпин, вряд ли из десяти тысяч один ответит.

И тут вдруг все во мне восстало против этой несправедливости, и решил я начать действовать, вспомнив при этом нашего комсомольского секретаря Колю Крустинсона и его выволочку по поводу «партизанщины», когда, не посоветовавшись, отправил письмо народному комиссару путей сообщения. Помнишь?!

Однако, — по Ленину, — не ошибается только тот, кто не работает, — сие нам забывать никак не гоже. Очень я не люблю тех, кто не ошибается, пребывает в состоянии «вцепленности» — в стул, в кресло свое, имею я в виду.

И начал я действовать — решил приложить все силы к тому, чтобы вернуть на Родину прах человека, чья память столь нам дорога. Возвратился я с кладбища и сразу же попросил отвезти меня к префекту. Мужик оказался славный, выслушав меня, ответил:

— Нет вопроса, мосье Антоноф! Считайте эту проблему решенной!

Я, знаешь ли, в Париж возвращался на крыльях — в прямом и переносном смысле: самолет — как явление материального плана, и мое внутреннее состояние — как явление плана душевного.

Не успел я, однако, вылезти из ванны — лежал полчаса, приходил в себя от усталости, тело задеревенело, ноги опухли, сам себе тошен, — как раздается звонок. Нашел меня префект, довольно быстро нашел, и говорит извиняющимся голосом:

— Мосье Антоноф, простите великодушно, однако возникла серьезная проблема: по французскому законодательству мы не можем позволить перевоз праха без разрешения на то наследников умершего.

— Это я беру на себя, — отвечаю, — об этом не беспокойтесь!

На том и порешили.

Отыскал я тут же с помощью французских друзей телефон внучки Герцена. Лет внучке никак не меньше девяноста. Набираю номер:

— Я такой-то и такой-то, почитатель таланта вашего великого деда…

Старуха меня оборвала:

— Коли вы по поводу перезахоронения, прошу не обременять себя звонками.

И — шмяк трубку на рычаг.

Я не сразу понял, что старуха бросила трубку; решил — разъединили. Набрал номер еще раз. Ни ответа ни привета. Тогда только сообразил, что девяностолетняя внучка является особого рода фруктом. Для нее великий дед мало что значит — свои, видимо ущемленные, амбиции во главе угла стоят. (Можно только диву даваться: не желать того, чтобы прах Александра Ивановича оказался в России, куда так стремился великий писатель-демократ, выброшенный в изгнание царскими палачами.)

Нет, думаю, если ты, древняя развалина, повернулась спиной к тем двумстам пятидесяти миллионам, для которых Герцен — национальная святыня, именем которого они назвали театры, улицы, институты, библиотеки, то правнуки должны быть иными — не зашоренными, как лошадь в дореволюционной донбасской шахте.

Снова помогли бывшие маки́: собрали всех правнучек и праправнуков. По-русски из тридцати наследников с грехом пополам человек пять говорит.

Выступил я перед потомками, втолковал им, что значит для нас Герцен, корил их тем, что мы столетие со дня его смерти отмечали всенародно, а они всего лишь один венок на могилу предка соизволили принести. Словом, и так и сяк их уговаривал. Один правнук (юрист, кстати) посмотрел на меня с сожалением и вздохнул:

— Ничего у вас не получится, хотя я готов поддержать идею: я в Москве был и, когда мне показали улицу Герцена, — не поверил. Вечером привел другого переводчика и попросил прочесть мне надпись на табличке: все верно, «улица Герцена». Не скрою — был весьма и весьма удивлен, не мог себе ранее представить, что мой предок известен в России.

Порешили, что, когда девяностолетняя внучка преставится, мы снова вернемся к обсуждению этой проблемы — праправнуки, не говорящие по-русски, книг предка толком не знающие, обещали вроде бы дать свое согласие на перевоз в Москву праха Александра Ивановича Герцена.

…Думаешь, это конец моей парижской Одиссеи? Как бы не так! Мне ведь что в голову западет — колом оттуда не вышибешь. Про Шаляпина-то сказали, так я думал, думал, как быть, но после «эксперимента» с родственниками Герцена решил действовать более осторожно.

Не могу еще раз не помянуть добрым словом французских «братков». Они рассказали мне, что у Шаляпина осталось пять или шесть наследников: сын Борис, художник, живет в США, другой сын — мелкий бизнесмен, работает в Италии, дочь Ирина — актриса одного из московских театров, четвертая, дочь Марина, замужем за англичанином, крупным предпринимателем, пятая, Марфа, тоже проживает где-то в Англии, а шестая, Дассия, обитает в Париже, но уже в обличье «графини» Шуваловой, вышла замуж за столбового дворянина, батюшка коего владел десятками тысяч десятин земли в России, множеством усадеб, поместий (какие там поместья — истинные музеи!) и городских домов.

Ладно. Пришел я к послу Советского Союза, объяснил существо дела и выклянчил денег на телеграммы (свои-то кончились, да и дорого здесь стоит телеграмму отправить — никаких командировочных не хватит!).

Ответ от сыновей Шаляпина пришел быстро: «Согласны, благодарим, гордимся».

Прислала телеграмму из Москвы Ирина Шаляпина.

Согласились «английские» дочери Федора Ивановича.

Я торжествовал победу. Положив в карман все эти «наследниковы ответы», попросил французов связать меня с «графиней».

— О, советский партизан! Как интересно! Хотите увидеться по делу, связанному с моим отцом? Что ж, пожалуйста! Приезжайте, вместе пообедаем.

И отправился я, Петро, обедать к ее превосходительству, графине Дассии Шуваловой, дочери бурлака Федора Шаляпина, который, как никто другой на земле, выплакал в «Дубинушке» всю боль и горе русского мужика.

Встретила меня, в белилах и румянах, молодящаяся дама — это даже под парижской «штукатуркой», выпускаемой парфюмерной фирмой «мадам Роша», не скроешь. Сели за стол — хрусталь, ножей и вилок серебряных несчетное количество, лакей во фраке, русская водочка на столе. Смотрю я, графиня одну рюмку за другой хлещет, как говорится, «без закуски», граф не отстает, только шея кровью наливается да глазенки тускнеют. Но он хоть закусывает, а графиня, как алкоголик, — «под мануфактурку».

Мне отставать нельзя, решат, мол, «заинструктированный, всего боится», а внутри-то болит, да и какой я питок, ты знаешь: даже на фронте свои сто грамм не всегда использовал.

Словом, когда дворяне мои крепко надрызгались, граф, откашлявшись, произнес следующее:

— Я понимаю, зачем вы к нам пришли. Мы и про ответ Бориса все знаем, и про Иринино согласие вместе с другим братцем, и про лондонских сестриц. Так вот, господин советский, мы согласимся на перезахоронение праха Шаляпина в том случае, коли вы, большевики, выплатите мне хотя бы половинную компенсацию за поместья и земли, которые были конфискованы вами у моего незабвенного батюшки.

Я прямо от гнева захолодел: прахом ведь торгуют!

Повернулся к Дассии — как-никак дочь, может, граф спьяну ахинею понес, может, она оборвет его?

— Это наша общая точка зрения, — ответила Дассия, словно бы поняв мой немой вопрос. — Мы с мужем это для себя давно решили.

Петро, Петро, как же возможно эдакое?

Хмель прошел; горько мне стало и пусто в этом прекрасном городе, залитом огнями, бешеной разноцветной рекламой, заставленном миллионами автомобилей разных марок, цветов, мощностей. Вот и сел за письмо к тебе, хотя на днях возвращаюсь домой: «дым отечества нам сладок и приятен». Скорее бы в Москву, скорей!

Обнимаю. Твой Сергей».