Повесть о молодых супругах

Сережа. Сам не верю, но превращался в тупое и упрямое чудовище, когда возвращался домой. И вы подумайте: как бы я ни был утомлен, сердит, нездоров, – когда я сажусь за работу в бюро или в институтской лаборатории, то сразу беру себя в руки, отбрасываю все, что мешает мне думать, делаюсь человеком. А дома… И она заболела из‑за меня. Выбежала в горе, в отчаянии, усталая на улицу и…

Никанор Никанорович. Ну уж в этом не к чему себя винить.

Сережа. Не к чему? Попробуйте совесть логически успокоить.

Леня. Это случайность.

Сережа. Не верю. Ну хорошо, пусть. Не случилось бы этого несчастья, я все равно убил бы ее.

Леня. Что ты, что ты!

Сережа. А разве нет? Скажи честно. Хуже, чем убил бы. Изуродовал бы. Превратил бы в несчастную женщину. А она умела быть счастливой. От нее, кроме радости, ничего люди не видели. Эх… Ничего тут не объяснишь… Который час?

Леня. Половина десятого.

Сережа. Не могу я дома сидеть. Я в больницу поеду.

Юрик. Доктор велел к двенадцати…

Сережа. Подожду там, где-нибудь в сторонке. Все-таки ближе. До свидания.

Никанор Никанорович. Вместе выйдем.

Сережа. Нет, пожалуйста, не уходите! Мне легче будет вернуться домой. Леня, не пускай их! Если вам работать нужно, Никанор Никанорович, то пожалуйста! Вот здесь, за столом. Тут и тепло и светло. Не уходите, Ольга Ивановна!

Ольга Ивановна. Не уйдем.

Сережа. Ну вот и хорошо. Вот и все. Я не прощаюсь.

Уходит. Слышно, как захлопывается за ним входная дверь. Длительное молчание.

Леня. Ишь ты, как печка нагрелась!

Юрик. Так я и знал, что мы о чем угодно заговорим, только не о том, что всех нас мучит.

Леня. Ничего умного не скажем мы с тобой об этом. Так уж лучше помолчать.

Картина восьмая

Вестибюль больницы. Гардеробщик читает газету. Поднимает голову на шум открываемой двери. Видит Сережу. Кивает головой понимающе.

Гардеробщик. Не дождался до двенадцати? Понятно. Присаживайтесь!

Сережа садится на скамью возле гардеробщика.

Понятно, что не дождался. Доктор тоже не дождался. Уже с полчаса как тут. Приехал – и прямо к ней, к больной Орловой. Молодой доктор. Упрямый. Да ты слушай, что я тебе говорю! Я для твоей же пользы!

Сережа. Я слушаю.

Гардеробщик. Молодой доктор. К смерти не привык, не смирился. Сердится, тягается с ней, зубами даже скрипит! Сейчас я позвоню ему. Он приказал доложить, когда вы прибудете. (Берет телефонную трубку.) Двадцать семь. Лев Андреевич? Это я говорю. Муж больной Орловой прибыл. Понимаю. Понимаю. (Вешает трубку.) Приказывает подождать. Вот и хорошо. Раз не пускают – значит, все идет нормально. Без перемен. (Удаляется в глубь раздевалки и возвращается с белой фаянсовой кружкой. Протягивает ее Сереже.) Выпейте чаю! Выпей! Может быть, долго ждать. Возможно, до утра просидим мы с тобою тут. Выпейте.

Сережа повинуется.

Вот и молодец! Я тебя дурному не научу, а научу вот чему. Ты не отчаивайся, не надо. Вот посмотри на меня – живу? Так? А мне еще семи дней не было, когда бросили меня в речку. А кто? Как вы думаете? Родная моя мать. Такое было село большое торговое, называлось Мурино. И родился там я, как говорилось в те времена, незаконный. Так… Мать моя – а ей было, бедной, всего семнадцать лет – взяла меня на руки и пошла, мужчиной поруганная, родными проклятая, соседями затравленная. Отлично. Идет она. Плачет. И дошла до речки Белой. И бросила меня, ребенка, в омут. А одеяльце ватное раскрылось и понесло меня по воде, как плотик. А я и не плачу. Плыву. Головку только набок повернул. Отлично. И как увидела это моя мать, закричала она в голос – заметь, это в ней душа очнулась, – закричала она и бросилась в речку. Но не с тем, чтобы погибнуть, все разом кончить, а с тем, чтобы маленького своего спасти. А плавать-то как она плавала? По-лягушечьи или по-собачьи. Спорта ведь тогда не было. Схватила она меня, бьется в омуте, а сил-то нету. Красиво? Бывает хуже? Мать и сынишка по глупости людской, по темноте тогдашней в омуте пропадают, крутятся. Конец всему? Да? Ты слушай меня. Вы меня слушаете, товарищ Орлов?

Сережа. Да.