Повесть о первых героях

В гости к гостям пришли все жители Кайнергина. В новой яранге — яблоку негде упасть. Пилоты сварили чукчам целое ведро какао, угощали их галетами. Потом начался русско-чукотский концерт. Несколько чукчанок встало в круг. Они танцевали без всякой музыки, время от времени издавая гортанные звуки, раскачиваясь и подпрыгивая на месте. Мужчины показали в танце, как они охотятся на моржей и медведей. Эти «производственные» танцы воодушевили неутомимого выдумщика летчика Бориса Пивенштейна, и он сымпровизировал «танец самолета», восторженно встреченный зрителями.

Когда стало темнеть и вьюжить, чукчи, очень довольные вечером, разошлись по ярангам, а летчики залезли в свои спальные мешки и тотчас же крепко заснули.

Каманин проснулся первым и забеспокоился — который час, не пора ли лететь дальше? Он высунул голову из мешка и не поверил своим глазам, Над ним — темное, беззвездное небо. Снег бьет в лицо. Воет ветер. На местах, где лежали товарищи, сугробы снега высотой в полметра. Но вот сугробы зашевелились и раздался веселый голос Пивенштейна:

— Мефистофель, Мефистофель, выйди вон из подземелья!

Под снегом было так тепло, а как только вылезли из мешков, почувствовали холод.

Оказывается, разыгравшаяся ночью пурга сорвала и унесла «крышу» и «стены». Все — примуса, кастрюли, планшеты, оружие — погребено под снегом. А на месте самолетов — снежные холмы.

Пурга неистовствовала, завихряя снежные смерчи, сбивала с ног.

Девять авиаторов, боясь заблудиться, взялись за руки и пошли. Яранга, из которой они вчера убежали, показалась им сегодня дворцом. Десять чукчей, девять летчиков, двадцать шесть собак со щенятами, нарты и разная утварь сгрудились в жилище из звериных шкур, спасаясь от пурги. Грязные, небритые, в мокрой одежде, задыхаясь в тесной яранге, летчики «пурговали» двое суток.

Когда немного прояснилось, с помощью гостеприимных чукчей самолеты выкопали из снежных могил. Пурга спрессовала снег в настоящий лед, который пришлось скалывать топорами. Примусами и паяльными лампами нагрели воду для моторов…

Но и на этот раз хребет не пустил летчиков в Ванкарем. Он стоял, как неприступная стена, перебраться через которую никак не удавалось.

После нескольких часов бесплодного полета три машины вернулись в Кайнергин. Тынтыгрей с чукчами встретил знакомых пилотов, как сородичей, вернувшихся с неудачной охоты.

Маленький отряд был отрезан от всего мира. Вестей от него не поступало. Радио тогда ведь на самолетах не было. Многие люди в те волнующие дни отмечали на карте продвижение самолетов к лагерю Шмидта, как линию фронта во время военных действий. Флажки, обозначавшие группу Каманина, надолго оставались в пункте, начертанном мелкими буквами — Олюторка. В Москве уже подумывали об организации поисков Каманина и его товарищей.

А тем временем в душной яранге самый молодой пилот совещался с самым опытным.

— Возвращаться за бензином в Анадырь или лететь вперед более легким путем, обогнув Чукотский полуостров вдоль берега? Это удлиняет дорогу на 1200 километров, — сказал Каманин. — Как твое мнение, Василий Сергеевич?

— Тут двух мнений быть не может, — отвечал Молоков. — Только вперед. А если с бензином будет плохо, — добавил он, — так долетим до какой-нибудь точки, а там из трех машин перельем горючее в две или одну, чтобы хоть одна долетела…

Так и сделали. Курс на бухту Провидения. По пути новое препятствие — туман. Опять вынужденная посадка. Туман медленно редеет, уходит вверх. Снова взлет, сухопутные машины спокойно идут над морем, словно над зеленым полем аэродрома. У мыса вышли на берег. Тут самолет Пивенштейна поравнялся с флагманской машиной. Летчик показал на бензиновые баки, потом на часы, три раза разжал кулак. Каманин сразу понял смысл этой жестикуляции: бензина хватит на 15 минут. До Ванкарема оставалось 60 километров.

Сели на лед небольшого озерца. Рядом маленькое чукотское селение Валькальтен.

При посадке на самолете Каманина лопнул амортизационный шатун. Ремонт не очень сложный, но требующий времени. Какой смысл ждать всем трем машинам, когда бензина все равно хватит лишь для двух? Вот что писал в своих воспоминаниях Пивенштейн: