Повесть о "разделённой любви"

…Душная штормовая ночь на траверсе Ниццы… Вибрируя содрогающимся корпусом и глухо взвывая движками, пограничный катер рвётся отчаянно сквозь гремящие валы и потоки ливня в непроницаемую кромешность моря. Никого больше — только невидимые мы, шестеро, вмёртвую вцепившиеся в штормовые поручни на свесах бака… Минуты проходят? Часы?.. Вдруг, вой гаснет... Слышен только разбойничий свист ветра и шум ливня с градом, грохочущем по чуть подрагивающей палубе… Внезапно, мы оказываемся в сетке… В обычной, — рыболовной, — подвешенной к тали, теряющейся во мгле… И эта сеть, — которую мы только ощущаем на себе но не видим, — мгновенно и грубо собирает нас в кучу. Рывком поднимает над палубой. Взмахом на миг подсвеченной стрелы закидывает под кипящую в брызгах дождя откинутую навесом крышку вертикальной горловины, внезапно возникшей в стене ливня… И опускает… Куда? Мгновением позже, — в чуть видном проблеске синих плывущих габаритных огней, — горловина оборачивается овальным клюзом с высоченным комингсом у стыка палубы с громадой боевой рубки субмарины. По само основание укрытой волнами… Остервенело и бесцеремонно подпираемые матросскими руками и пронзительной свежестью шторма, «валимся» по вертикальному – за комингсом — трапу в шахтную бездну. Навстречу… – фонтаном — разогретый «дух» не ухоженного канализационного отстойника… Зловонная газовая жижа, исторгаемая сотнями задыхающихся лёгких… Испуг! Протестный шок! Мгновенный пароксизм рвоты… Рвущая сердце паника попавших в западню… Но, обратного хода нет: крышка горловины беззвучно опустилась вслед за нами и за матросами подвахты – это мы успели увидеть. Тотчас и сама горловина задвинулась. И, — задраиваясь, — глухо чмокнула страстным засосным поцелуем. Всё! Пиздец, как говаривал мой батальонный! Под надрывный рефрен хриплого ревуна: — «Срочное погружение! Забрать балласт!» — гулко взвыли дизеля. Соловьём-разбойником засвистела засасываемая забортная вода… Одновременно, палуба под нами, — накренившись круто, — стала быстро проваливаться… Лодка стремительно уходила в бездну…

…Не помню, как, — обмыв тёплой водой из брандспойтов, — матросы развели-растащили нашу семёрку по каютам и кубрикам. Не зло, дивясь реакции шибко эмоциональных новичков на «штатную атмосферу на судне»: — Вы сачковать намыливаетесь – а мы тут живём и даже воюем который год!.. А что дерьмом несёт – так оно наше, родное… Поблевали всласть — всё. Порядок.

Не помню, как «разложили» по свободным койкам «загоравшего» на штормовой вахте экипажа. Не помню, как лег. Не помню даже, как наступило успокоение – если оно наступило вообще... Только… стало вдруг – взрывом — тошно… Неуютно стало в – казалось бы – уютной крохотной каюточке. В пространстве-теснине, где одному не повернуться. Из которой не вырваться уже. Не спастись из которой, в случае чего… Тошно стало в самом просторном, — по определению вместительном, — корабле… В судне… В древнем хрупком его корпусе. Построеном-склёпанном, — как быстро выяснилось из надраенных до блеска медных табличек фирмы, — ещё в далёком 1909-м году! Отразбойничавшем счастливо в этом же Средиземном море всю, достопамятную, Первую мировую. И отпиратствовавшем под знаменитым, — все мировые газеты обошедшем, — гордым именем Субмарины «E-78». Героический экипаж которой отплясал славно на гробах, уничтожив-потопив сколько-то и столько-то сотен тысяч брутто тонн британских, французских, российских, боевых кораблей и торговых судов. Заодно бросив на верную гибель и мучительную смерть в морской пучине никому неизвестное количество «спасшихся» (сразу на дно не ушедших) моряков… Словом, стало тошно, — по сути, – в «отрезке старой-престарой тонкостенной трубы». Бог весть куда несущейся в штормующих гигантских «водяных массах», норовящих миллионнотонной тяжестью своею ежесекундно раздавить саму её вместе со всем ещё более хлипким содержимым… Со мною вместе…

И… туда всем – её, и нам, — дорога.

Что это было – взрыв-пароксизм клаустрофобии!?..

Или многие недели назревавший нервный срыв?…

Под усыпляющее мурлыканье электродвигателей, сменившее натужный рёв дизелей, я, вдруг, вспомнил ВСЁ. И уверился, что… предал Его – мёртвого. (Что Он мёртв, узнали сразу: газеты, Радио, — всё что читалось и слышалось захлёбывалось Его смертью…)

Бегством своим предал!.. Не для меня, оказалось, высокое: «Честь это верность!». Не для меня… Бежа-ал! А это именно бегством было: молодой здоровый парень улетел, — а теперь уплывает, — жить. Кинув на, мёртвого теперь уже Старика – дедушкиного знакомца и… моего опекуна (?) — терзаемую врагами родину…

87. Дела еврейские

Заводя себя на этой разрушительной мазохистской мысли, — я всё вспоминал и вспоминал – а, значит, всё думал и думал – почему и за что влюбил он в себя свой народ? И меня. И меня! И меня влюбил! И повторял, как, завороженный, — будто в непрекращающемся кошмаре тяжелого сна, будто в сомнамбулическом горячечном бреду, — одно и то же! Одно и то же! Одно и то же: