Повесть о "разделённой любви"

И вот, возвращение, горячие встречи, с жаркими объятиями… Тепло приветствуя блудных еврейских сыновей отечества, и слушая их искренние, – «от всего самого сердца», — исповеди, СМЕРШевцы смахивали скупые слезы сочувствия. Возвращенцы — обильные сопли счастья. И делились, делились — наперебой и шумно — с «ребятами с органов» душераздирающими подробностями перенесенного ими «ужаса в кромешном аду белофинских лагерей смерти». Откуда их вызволил дорогой товарищ Сталин, спасибо ему! Ребята, что из органов, вежливо внимали страшным рассказам возвращенцев. Ужасались, лапая, дрожавшие от сочувственного плача скулы. А когда слезы и сопли у собеседников подсыхали, по службе, задавали возвратившимся героям три законных штатных вопроса из «вопросника». «1. Как и почему оказались у финнов в плену?» Или: — «2. Что там поделывали?». Наконец: «3. Как, и за сколько, продали родину?.. За какую, значит, цену?..»

После непременного разминочного мордобоя, и обязательного котелка воды на «разгорячённую» голову, на первый вопрос ответ у всех был такой: «Оказались у финнов лишь по тягчайшему ранению (или по тяжелой контузии). И, — только вследствие навалившегося затем, — беспамятства» (Советский военнослужащий попасть в плен «в сознанке» не может — не должен! Даже, очутившись, — как это и бывало часто, — в трех или даже четырехмиллионных «котлах»!).

Со вторым вопросом было много проще. Блатных спасительных «Евсекций», — на советский манер, или «Юденратов» на германский, — у финнов не имелось. Отказались брезгливые финны от таких институций. Все же, Маннергейм был когда-то, если не гусаром, то кавалергардом. А если точно — чистой воды свитским генералом. Голубым уланом. Что вообще-то одно и то же. И жидовские штучки с трудоустройством азефов-малиновских в его, — лагерной даже, — военной полиции не проходили. Оттого ответ на второй вопрос тоже был легким: «Вкалывали! ой вкалывали! круглосуточно притом вкалывали! как каторжные; да еще под бичами, да под прикладами и под подкованными сапогами белофинских фашистов-изуверов; в глубоких шахтах (!) – как же без глубоких шахт – не ГУЛАг же! и без кормежки, конечно… Ну… без приличной...».

Сложнее было с ответом на третий вопрос. Хотя, на самом деле, продать свою любимую родину и в мыслях у них не было... Да и как было ее продать, если покупателей не имелось? Не шел покупатель. Не налетал (Тут они правы были: на их пламенные требования к ближним спасителям – скандинавам, и к дальним — европейцам с американцами, те попросту отмалчивались). И так: «не наваливался никто!», написано было у каждого на честных лицах…

— «Не наваливался? Не налетал? — Читали ребята с лица. – Та-ак... Ну, а если мы вас, пас-скуд, да по по-очках, да по р-ре-ебрах, да по яйцах?! А-а?.. С-с-сапогами… «Не налета-л»?, — падлы. Мы вам, мать вашу распроети, пока-ажем!»

...Показывали, конечно. Как обещано было. В лучшем виде. Точно с-сапогами!

Потом, — невдолге, — Особое совещание. Заочно — «катушками» — безразмерные сроки за измену родине. И – родные — Воркута, Ухта, Усть-Вымь, Печора...

…Подобного содержания откровения, счастье имел читать в бесчисленных следственных «делах» СМЕРШ и в протоколах «троёк» фильтровочных лагерей ГУЛАГа, трудясь общественным экспертом в, — светлой памяти, — Комиссии по реабилитации (...). Под командой покойного ныне друга моего Ивана Павловича Алексахина.

В 1956-м, или даже в 1957 годах бывших военнопленных в Финляндии бедолаг, — кто выжил в советских не смертельных, конечно, но «просто» в истребительно-трудовых лагерях, — «освободили» из малых зон, запустив в «Большое оцепление» — в СССР. Строго — но по-хорошему — упредив отобранными «подписками о не разглашении», с обещаниями в них 25-ти лет каторжных работ, если молчать не будут. Короче: «Чтоб — ни-ни, — ни про эти наши, ни, — тем более и Боже упаси, — про ихние, про финские, лагеря!»..