Повесть о Сергее Непейцыне

Верно, Сергей окликнул бы его и выбранил за непослушание, если бы не отвлекся тем, что происходило на соседнем дворе. Туда только что въехал запыленный тарантас тройкой и еще не остановился у крыльца, как из дому выбежал капитан 1-го ранга Пристман, которого Непейцын вчера видел у Мордвиновых. Там он был очень сдержан и скупо цедил хозяевам английские слова. А тут, что-то восклицая, проворно соскочил с крыльца и принял приезжего почти что на руки. Тот же, кому оказывалось такое уважение, выглядел невзрачно: тощий старик в табачного цвета костюме, в грубых башмаках. А когда стянул с головы дорожный колпак, то Сергей рассмотрел иссеченное морщинами лицо с большим горбатым носом и глубоко запавшими глазами. Сначала приезжий сложил руки перед грудью и опустил голову, видно молился, потом обнял Пристмана и приказал что-то слуге, такому же тощему и старому, как он сам, вылезшему из тарантаса с другой стороны и так же обнажившему седую голову. Наконец моряк, подхватив приезжего под локоть, ввел его в дом, а слуга с кучером стали вносить багаж.

Сергей отошел от окна, думая, кто же такой этот старик. Конечно, англичанин, вон как зазнайка Пристман перед ним рассыпался. Ихний пастор? Епископ? Кажется, они не носят особой одежды?.. Еще не придумал ничего более подходящего, когда за окном раздался знакомый голос. Перед соседским крыльцом стоял Саша Левшин в полной форме. Поговорив со старым слугой, он скрылся в доме.

«Видно, персона важная, раз сам Мордвинов адъютанта послал, — решил Непейцын. — Ну, авось Саша ко мне завернет».

И не ошибся. Через несколько минут мичман вошел в комнату.

— А рассмотрели лицо? — ответил он на вопрос Сергея. — Как у апостола, право. Кто такой? Знаменитый Джон Говард. Не слыхали? Ах, и я, сознаюсь, до вчерашнего вечера, когда адмирал от него письмо нам с теткой прочел, тоже не слыхивал. Чем знаменит? Прославленный в Европе филантропист… Не знаете, что значит? И я вчера не знал. По-нашему — благотворитель, что ли. Он всю жизнь тюрьмы осматривает, лечит колодников, кормит их на свой счет, а потом печатает книги об их страданиях и убеждает, что арестантов надо жалеть. Дядя с теткой очень его уважают, и адмирал прислал меня узнать, когда может визит нанести.

— Первый — этому старику?! — удивился Сергей.

— Я ж и говорю! Такое к нему почтение, книги его читали. Однако простите, побегу, ответа ждут.

— А что он сказал?

— Что сам завтра придет, а нонче просит не беспокоиться.

В тот же вечер Левшин снова забежал к Сергею, потому что опять был послан к Говарду.

— Приходил обедать приглашать на завтра вместе с Пристманом, который его пестует. И вас велено просить. А старик-то, представьте, наказал передать, что придет, но ничего, кроме овощей, не ест и, кроме воды, не пьет — все трах-трах-трах подряд высыпал. А его слуга добавил, что репу особенно любит, фаршированную сорочинским пшеном со сливками. Вот вкус — право, умора!

На другой день Сергей сидел за столом наискось от Говарда. Старик был настолько тощ и бледен, что казалось странным, как он столь свободно двигает руками и шеей и внятно говорит. Одет так же, как вчера, но в белоснежном белье. Держался прямо, ел очень мало, внимательно слушал адмирала, адмиральшу и Пристмана, отвечал свободно, ясно и коротко.

Замечательны были его глаза — блестящие, живые и пристальные, — действительно глаза апостола, видящие не всем доступное.

Когда после обеда Говард и Пристман ушли, Николай Семенович сказал:

— А знаете ли, что всего три года назад старец сей проявил себя храбрым артиллеристом? Он плыл из Стамбула в Венецию, и на суденышко напал алжирский корсар. Все растерялись, женщины и дети подняли плач, капитан приказал спустить паруса. На судне было только семь матросов и плохонькая пушка — как тут обороняться? Один Говард не испугался, зарядил ее гвоздями, еще какой-то железной дрянью и выпалил так удачно, что разбойники отстали. И вообще он человек, поступающий всегда по-своему. Когда шесть лет назад впервые приехал в Россию, то государыня прислала к нему гофмаршала просить на вечер в Эрмитаж. Как же он ответил? Что очень благодарит ее величество, но не поедет, потому что прибыл в Россию изучать не дворцы, а тюрьмы, и просит выдать на то разрешение. К чести государыни, она в ответ прислала просимое за своей подписью. — Адмирал сделал паузу и закончил — Так вот, Саша, — сходи-ка в городской острог, упреди тамошнего пристава, чтоб не вздумали Говарда не впустить, коли пожалует, да малость прибрались. А вы, Василий Прокофьич, помните, что он солдат заодно с арестантами почитает и в госпиталя да в казармы тоже нос сует.

— Да я бы рад, Николай Семеныч, ежели в слободку заглянет, может, казнокрады зашевелятся. А в гошпитале завтра скажу.

— Вот-вот. Прошу заметить, что уж от одного приезда сего старца колодникам и больным польза несомненная будет, — улыбнулся адмирал. — А я загляну в наш острожный дом, в адмиралтейский.