Повесть о смерти и суете

Натела опять кивнула головой: мы, южане — народ с душой, и всё, что ты про нас сказал, Сергей Рубенович, сказал ты весьма хорошо. Особенно про аристократов. При этом она самодовольно погладила себе правое бедро, облитое вельветовой тканью.

Я, однако, почувствовал вдруг, что не только эти слова «хорошо» или «плохо», но и все другие, сказанные им или кем-нибудь ещё, взаимозаменяемы. Плохое есть хорошее, и наоборот.

Контрразведка есть разведка, и наоборот.

Всё есть всё, и наоборот.

Значение истины в том, что её нет, иначе бы её уничтожили.

В человеческой жизни ничто не имеет смысла, и, может быть, это её и поддерживает, иначе — при наличии смысла — жизнь прекратилась бы. Какая разница — искупить ли вину и вызволить библию, или, наоборот, жить бездумно, то есть как живётся?

— Генерал! — спохватился я. — А куда делась Натела?

— Я же послал её за книгой.

— Не надо! — сказал я просто. — Я подумал и решил, что книга мне весьма не нужна. Не нужна весьма. То есть — совсем не нужна!

Генерал смешался и стал рассматривать зелёный перстень на пальце. Потом сказал:

— Вы не поняли: никакой вербовки.

— Я не о вербовке, — ответил я. — Просто нету смысла.

— Это, извините, несерьёзно! — улыбнулся Абасов. — Почему?

Хотя и не всю, но я сказал правду:

— А потому, что ничего не стоит доделывать до конца.

— У вас, извините, большая проблема! — заявил Абасов таким тоном, как если бы это его напугало. — Вы очень впечатлительны: доверяете философии и во всём сомневаетесь. А это ограничивает — отнимает решительность и веру.

— Отнимает, — кивнул я. — Но ограничивает как раз вера.

— Знаете что? — Абасов поднялся с места. — Давайте-ка мы с вами отдохнём и выпьем чаю! Нельзя же всё время работать. Я работаю много, а работа мешает отдыху, — и рассмеялся. — Недавно, знаете, сходил с внучкой в зоопарк, и обезьяны таращили на меня глаза: вот, мол, до чего может довести нас, обезьян, постоянный труд! Как вы, кстати, думаете: повезло или нет мартышкам когда превратились в людей?

— Да, — сказал я. — Потому что, хотя обезьяна никому не служит, она не понимает, что это весьма хорошо. Кроме того, обезьяна позволяют загонять себя в клетку. А это весьма плохо.

— Ах вот оно что! — смеялся генерал. — Но она ж не понимает и этого! То есть в клетке ей весьма хорошо!

— Это она как раз понимает. Распахните клетку и поймёте: понимает или нет. Сразу из клетки сэмигрирует! — и я поднялся со стула.

— Спешите? — спросил Абасов и перестал смеяться.

— Нету времени, — растерялся я. — Я же в Америку эмигрирую.

24. Поэтому я и люблю женщин!

Нателу я увидел в зеркале — под самым потолком.

Закрыв за собою дверь, ведущую из абасовского кабинета — через библиотеку — к лифту, я остановился, подумал о диалоге с генералом, понравился себе и, как всегда в подобных случаях, решил немедленно полюбоваться собою в зеркале. При этом каждый же раз я вспоминал, что психические беды начались у людей как раз после изобретения зеркала.

Оно оказалось рядом. Старинное в резной ампирной рамке. Конфискованное, должно быть, в 20-е годы у сбежавших во Францию князей. Я подошёл к нему, но увидеть себя не успел. Взгляд перехватили живописные бёдра генеральской помощницы.

Спиной ко мне Натела стояла на раскладной лестнице и копалась в книжной полке под самым потолком. Как и накануне, чулок на ногах не было, но в этой обстановке, а, главное, от неожиданности они показались мне особенно обнажёнными. Мелькнуло странное ощущение, будто стою у неподвижного океана, и внезапно из водной толщи выскочили в воздух и застыли в нём два белых голых дельфина.

Во рту у меня пересохло, и в висках забила кровь.

Я развернулся, шагнул к подножию лестницы, вцепился руками в поручни и поднял глаза вверх. Всё это проделал бесшумно, опасаясь не столько даже того, что спугну дельфинов, сколько присутствия роскошной старинной мебели с пригвождённой к ней инвентарной эпитафией: «Всесоюзная Чрезвычайная Комиссия СССР».

Женщина меня как раз не испугала. Мне почудилось даже, будто мы с ней заодно. Будто вдвоём сговорились подкрасться к её застывшим дельфинам, затаить дыхание и задрать голову вверх. Мне стало, тем не менее, стыдно. И возникло предчувствие, что позже, в будущем, будет ещё стыднее. Но тогда это чувство стыда лишь нагнетало нараставшую во мне тревогу. Кровь не умещалась в височных артериях и толкалась наружу…

Толкалась она и в набухших жилах на щиколотках перед моими глазами. Толкалась не наружу, а вверх по исподней стороне голеней. В коленных сгибах синие жилы снова набухали и закручивались в пульсирующие узлы, из которых, однако, легко выпутывались и, млея, уползали выше — высоко, где исчезали, наконец, в толще светящейся плоти.

Дыхание моё стихло, а сердце забилось громче. Ещё страшнее стало когда я осознал, что под вельветовой юбкой трусов не было.

Лестница вдруг дёрнулась, и по ней из-под потолка скатился ко мне негромкий звук:

— Осторожно…